— Ладно, чего тебе надо?
Уилбур увидел глаза — бледно-голубые глаза. Белые волосы — толстяка, по всей вероятности, когда-то можно было назвать блондином. Обрюзгшее лицо когда-то было молодым. Перед ним был тот же самый человек, что и на портрете в храме в Толедо, тот же самый, что улыбался с обложки книги для второго уровня. Доктор Рубин Доломо.
— Нет, — сказал Уилбур. — Я совершил страшную ошибку.
— Ты уже разбудил меня, так что давай, выкладывай.
— Я ничего вам не дам.
— Я ничего у тебя не просил, но раз уж ты испортил мне день, то я просто жажду узнать, какого черта ты сюда заявился.
— Я никогда вам это не отдам.
— Ты — слушатель первого уровня, и вдруг понял, что мы тут не ангелы.
— Я на третьем уровне.
— Ну ладно. Мы вернем тебе твои деньги. Нам ни к чему лишние неприятности. Но посуди сам, ты не смог бы оказаться здесь без разрешения. Значит, у тебя что-то для меня есть. Так?
Уилбур промолчал. Он думал, сможет ли он добежать до ворот, оставив позади все газоны и лужайки. Сможет ли перелезть через ворота. Он знал, что не имеет права рассказывать, с чем он пришел сюда.
— Меня послали сюда из Толедо с сообщением из храма. Они собираются переслать вам гораздо большую, чем обычно, сумму.
— Послушай, — в голосе доктора Рубина Доломо звучало бессилие. — Я знаю, что ты здесь по какой-то другой причине. Но что ещё хуже для нас обоих, это то, что и Беатрис узнает, что у тебя к нам какое-то другое дело. Да, узнает. И очень быстро все выяснит. Что касается меня, то я бы с удовольствием сел в самолет и улетел отсюда к чертовой матери, и провались оно все пропадом. А ты еще не имел удовольствия познакомиться с миссис Доломо? И поверь мне, лучше тебе этого удовольствия никогда не иметь. Ну, так в чем дело?
— Не скажу.
— Тогда я ее позову.
— Нет!
— И прежде чем я ее позову, я хочу, чтобы ты усвоил, сынок, что лично против тебя я ничего не имею. Кстати, ее зовут Беатрис, и не вздумай назвать ее Бетти. Никогда и ни за что. А то у нее глаза из орбит вылезут вместе с носом. — Я ухожу.
— Беатрис! — взвизгнул доктор Рубин Доломо, и в комнату вошла женщина, некоторое время тому назад ругавшаяся в коридоре, а теперь продолжавшая сыпать отборными ругательствами по поводу того, что ее побеспокоили.
— Я знаю, что рано или поздно ты все выяснишь. Из Толедо к нам прибыли неплохие новости. Вот этот малыш — преданный Брат, и он не хочет поделиться с нами этими новостями.
— Я ухожу, — повторил Уилбур.
Уилбур обнаружил, что миссис Доломо не верит в доводы разума. А верит она в нагревательные приборы. Двое дюжих подручных стальными лапами сграбастали Уилбура и привязали его к отопительной батарее. Хотя день был жаркий, отопление в доме работало — надо было нагреть воды.
Уилбур понимал, что если снадобье попадет в дурные руки, то случится непоправимое, и держался до тех пор, пока не зарыдал от боли. И тогда, мысленно вымаливая себе прощение, он рассказал супругам Доломо о препарате, уничтожающем память.
Но он предупредил их, что это очень опасное средство. Он умолял их не пускать его в ход, хотя доктор Доломо и принялся рассуждать о том, что снадобье можно продавать небольшими дозами слушателям второго уровня, используя их как подопытных кроликов. Или, еще лучше, применять его как вспомогательное средство обучения на первом уровне. Возможности здесь воистину безграничные: можно опоить снадобьем весь второй уровень, а когда его действие прекратится, то объявить, что “Братство Сильных” вернуло им память. Разумеется, Толедо получит свою долю. А еще лучше — часть снадобья. И тогда они забудут про свою долю.
— Его можно подмешивать в пищу тем, кто собирается дать показания против нас, — задумчиво произнес доктор Доломо, закуривая сигару.
— Против тебя, Рубин, — поправила супруга Беатрис Доломо.
— Я — твой муж.
— Умоляю! — вскричал Уилбур.
— Что будем с ним делать? — спросил Рубин.
— Мне не нужен придурок, бегающий по улицам с готовым обвинением против меня, — в ярости прошипела Беатрис.
— Я тебя предупреждал, малыш, — пожал плечами доктор Доломо.
— Умоляю, — всхлипнул Уилбур. — Умоляю, отпустите меня.
Беатрис кивком головы приказала развязать его.
— Мы не будем убивать его, — сказал Рубин. — Он рассказал нам, как действует это средство. Пусть отхлебнет его, как это было принято у индейцев. И обо всем забудет.
— Нет! — крикнул Уилбур.
— Молодой человек, вам известно, как обедают аллигаторы? — обратилась к нему Беатрис Доломо. — Значит так: либо ты глотаешь лекарство, либо изучаешь строение челюстей американского аллигатора. Знаешь, они предпочитают раздирать свой обед на части, а не пережевывать его. Не такой уж богатый выбор у тебя, как ты полагаешь?
Уилбур посмотрел на коричневую жидкость. Он попытался представить себе, каково ему будет, когда он забудет обо всем — забудет, кто он, кто его родители, как он прожил жизнь... И в этот последний момент своей сознательной жизни он понял, почему индейцы именно так наказывали своих преступников. Он сделал глоток и попрощался с самим собой.
Жидкость оказалась на удивление сладкой и приятной. Уилбур думал, что он успеет отметить про себя, когда она начнет действовать и что мелькнет в его памяти в последние секунды.
Эта мысль недолго продержалась у него в голове. Он стоял посреди комнаты, на него смотрели какие-то люди, а во рту было сладко. Он не знал, плохие это люди или хорошие. Он не знал, что он в Калифорнии. Он знал, что светит солнце и какой-то милый человек говорит, что сейчас ему смажут чем-то спину и тогда спина, которую он чем-то обжег, перестанет бо-бо. Но Уилбур Смот толком не понял и этого. Он не знал, что значит обжег. Он даже не знал, что такое бо-бо.
Он лежал на полу, потому что еще не умел ходить.
Глава вторая
Его звали Римо, и он опять учился. Но на этот раз дело шло медленнее, а стена не слишком его вдохновляла. И тело не было таким же живым, как раньше.
С берега дул ветер и нес песок на вымощенную камнем дорожку, огибающую высокое роскошное здание. Песок осыпал кусты, стопы и голые лодыжки Римо. За спиной, над темным Атлантическим океаном, всходило красное солнце. На Майами-Бич было тихо — только где-то вдалеке крысы копошились в мусорных баках. Римо кожей чувствовал соленый морской воздух — влажный, теплый и живительный. На его губах был привкус соли, а над ним всеми своими пятьюдесятью этажами нависала кирпичная стена, уходящая в ночное небо.
А раньше бывало так просто. Теперь ему приходилось начинать все сначала. В самый первый раз — это было много лет тому назад — он начал сверху и спустился на землю. Это была проверка, поддастся ли он страху, способен ли он подавить это чувство, мешающее телу двигаться гак, как оно на это способно.
Он коснулся ладонями кирпичной кладки и подушечками пальцев ощутил швы строительного раствора, крошащийся цемент. Его тело вжалось в стену, будто под давлением, исходящим от позвоночника, от дыхания, от всего тела, которое так редко в истории человечества использовалось на все сто процентов. Пальцы его ног ощущали влажную поверхность кирпичей и так точно находили точки опоры, что тело оставалось в равновесии на отвесной стене. Затем то же самое: подушечки пальцев на цементе, пальцы ног на кирпичах. Тело скользнуло вверх по стене. Римо щекой чувствовал мельчайшую вибрацию фундамента, глубоко уходящего в скалистую породу.
Щека терлась о кирпичи, руки, как у пловца, выбрасывались вперед и цеплялись за стену, ноги толкали тело вверх, и тело послушно двигалось вверх, руки вверх, руки вниз, ноги вместе, пальцы ног отталкиваются от стены, руки вверх, пальцы ног внизу, руки вниз, пальцы ног идут вверх все быстрее и быстрее. И по мере того, как Римо оставлял позади себя окна, по мере того, как крыша здания становилась все ближе и ближе, к нему возвращалась былая легкость. Былая плавность движений Былое совершенство. Ему говорили, что так оно и будет.