Первое, что испытал Кристиан, – жгучий, кошмарный стыд. Не злость, раздражение или страх, а именно стыд. Уоллас застал его самый сокровенный, почти интимный, а значит, и уязвимый момент, и Кристиану хотелось закрыть глаза и провалиться сквозь землю. Исчезнуть. Он поплотней завернулся в плащ и впился глазами в Уолласа. Он чувствовал, как леденеет его взгляд, и знал, что нельзя поддаваться панике.
Лицо Уолласа в лунном свете казалось опустошенным и мертвым. Глаза как будто запали еще сильнее, морщины у глаз стали глубже. Серебряный крестик сверкнул у него на груди, и Уоллас прикоснулся к нему рукой.
– Вампир, – сказал он, но как будто и не сказал, а с отвращением плюнул. – Мерзкая, проклятая тварь…
– Ты знал, – сказал Кристиан. – Все, что ты мне рассказал, ты это выдумал. Ты не читал ее дневник. Может, его вообще не было, дневника. И тебе вовсе не вдруг захотелось увидеть ее после стольких лет. Ты знал.
Глаза у Уолласа сверкнули – темные, напряженные. Он по-прежнему смотрел в глаза Кристиану.
– Да, я знал.
– Тогда почему? – Кристиан в недоумении развел руками. Плащ взметнулся, как черное крыло. Сейчас Кристиан казался неправдоподобно высоким. Уоллас, должно быть, неправильно истолковал его жест, потому что испуганно отшатнулся. – Почему теперь? Если ты знал еще тогда, то почему ты пришел только через пятнадцать лет?
– Да, я все понял еще тогда, – сказал Уоллас. – Когда Джесси пропала, я стал приходить к тебе в бар и наблюдать за тобой, и я все понял. И я поверил. Я понял, что ты сотворил с моей дочерью. – Он так и не ответил на вопрос Кристиана.
Но тогда еще Джесси была жива, – подумал Кристиан, смущенный и сбитый с толку, – Он ошибается. Она жила у меня наверху, весь день просиживала у окна, а по ночам отдавалась мне…
– С виду ты – сильный вампир, Кристиан, – продолжал Уоллас, а Кристиан задумался про себя, стоит ли воспринимать это как комплимент. – Но я долго не мог поверить. Я сомневался. Моя религия не признает сверхъестественного. У нас считается, что сверхъестественное – нечестиво, и наша вера не принимает его, словно его вообще нет. Так что однажды ночью я дождался, пока ты не закроешь бар, и когда ты вышел на улицу, я за тобой проследил. Я видел, как ты заговорил с каким-то мальчиком у Джексон-сквер, совсем юным мальчиком с длинными волосами и с бусами на шее. Вы пошли к реке, а я пошел следом за вами, и там я увидел, как ты… как ты сделал с ним то же самое, что и сегодня с другим юным мальчиком. И я подумал: а сколько еще детей ты убил и утопил в реке? Я представил, как тело Джесси тонет в этой холодной и мутной воде… – Голос у Уолласа сорвался.
Да, и Джесси тоже, – подумал Кристиан. – Я утопил ее тело в реке. Но это было уже потом, когда родился ребенок. И я ее не убивал, я бы не стал ее убивать… – И в это мгновение он понял, кто убил Джесси. Ее убил Зиллах: искушением своих рук и губ, своим плодородным семенем. Во всяком случае, Уоллас бы расценил это именно так. Кристиан представил, как он пытается рассказать этому человеку о событиях той ночи на Марди-Гра: – Она забеременела от него, а когда их ребенок разорвал ее изнутри, он был уже далеко. Но та ночь была просто волшебной, алой от крови и – да – искрящейся и зеленой…
Нет. Уолласу не понять то обольстительное опьянение, какое бывает от крови, и свет на небе в последнюю ночь Марди-Гра. Уолласу представятся только жадные руки Зиллаха на хрупком Джессином теле. Ему представится, как Зиллах извивается на его дочери, заглушая ее крики своим ненасытным языком. Кристиан снимет с себя вину, и Уоллас уже не захочет его убивать. Он потребует крови Зиллаха. Зиллаха с его изящными мягкими руками, с его сияющими зелеными глазами… с его шумными радостными друзьями, которых Кристиан не видел уже пятнадцать лет, хотя и искал их каждый год на Марди-Гра, когда в городе бушевал карнавал, и пьяный смех не смолкал на улицах, и спиртное лилось рекой в сточных канавах. Это были единственные существа, такие же, как Кристиан, которых он встретил за долгие годы – ему не хотелось даже вспоминать, за сколько лет, – и самые юные, бешеные и неистовые из всех, кого он когда-либо знал.
Нет, нельзя допустить, чтобы Уоллас бросился на поиски Молохи, Твига и Зиллаха. Во-первых, он их никогда не найдет – они могут быть где угодно, в любой точке мира, где есть выпивка, кровь и сладости, – но если по какой-то безумной случайности их пути все же пересекутся, эта троица прикончит его на месте, смеясь ему в лицо.
Но Кристиан все-таки не собирался давать ему ни малейшего шанса. Он сам справится с Уолласом и защитит своих. Ему вовсе не нравилось то, что он сейчас собирался сделать, но это было необходимо, и он привык делать это один. Кровь Уолласа прольется за липкую от шоколада улыбку Молохи, за хитрый и умный взгляд Твига, за сияющие зеленые глаза Зиллаха.
– Хорошо, – сказал он, – Ты все знал. Так чего же ты ждал? Почему ты пришел за мной только теперь?
– Потому что тогда я тебя боялся. Кристиан кивнул и шагнул к Уолласу. На этот раз Уоллас не попятился.
– Но теперь не боюсь. – Уоллас на мгновение закрыл глаза, но тут же открыл их снова. – Ты – безбожная тварь, и ты за это умрешь. Пятнадцать лет назад мне не хватило смелости, чтобы отомстить за Джесси, но сейчас… сейчас мне уже все равно. – Он снял с шеи серебряный крестик и шагнул к Кристиану, держа крестик перед собой. – Убоись власти Господа нашего, ты, порождение Тьмы и Ночи, нечестивый пособник Смерти…
Кристиан печально почал головой. Он не рассмеялся, но в его взгляде явственно читалось презрение, которое мы обычно испытываем к чему-то, что нас раздражает, но и забавляет тоже. Уоллас умолк на полуслове и опустил руку. Серебряный крестик тускло поблескивал, когда от него отражался лунный свет.
– Ты дурак, – сказал Кристиан. – Ты дурак, и твои мифы лгут. Если ты прикоснешься ко мне этой штукой, она меня не обожжет. Моя кожа не почернеет и не оплавится. Прикосновение освященного серебра не отравит мое существо. Я ничего не имею против твоего Иисуса. Его кровь на вкус была точно такая же, как и у всех остальных, как мне кажется.
Кристиан представил, как Уоллас размахивал бы распятием перед носом у Молохи, Твига и Зиллаха. Эти дети, – подумал он, – засмеют этого старого дурака до смерти.
– Неупокоившаяся душа, – сказал Уоллас, но уже не столь твердо.
– Нет. Я живой, а не мертвый. Я точно так же родился на свет, как и ты. – Ну, не совсем точно так же. Кристиан подумал о своей матери, которую он никогда не видел. Он даже не знал, где он оставил ее, истерзанную и окровавленную, какой была и Джесси, когда родила своего ребенка. – Я – не сказочное создание из ваших мифов. Я не восстал из могилы. Просто я не такой, как вы, Уоллас Грич… и никогда не был таким, как вы. Я из другой расы.
Теперь Кристиан улыбался, так чтобы были видны его острые зубы. Это была ледяная улыбка, за которой скрывалось его вожделение. Уоллас, несмотря на свою беспомощность, все-таки представлял угрозу. А это значит, что Кристиан должен его убить и отправить его на дно реки вслед за дочерью, где их кости сольются в любовных объятиях, о которых, похоже, тоскует Уоллас.
По-прежнему улыбаясь и глядя Уолласу в глаза, Кристиан шагнул вперед и положил руки на согбенные плечи своего врага. Уоллас смотрел на него как завороженный – как под гипнозом, – но Кристиан чувствовал, что старик весь напряжен, напряжен на грани дрожи.
Кристиан склонил голову и прикоснулся губами к горлу Уолласа. И вдруг пожалел о том, что все легенды и мифы, придуманные людьми, так далеки от правды. Он не видел никого из своих уже пятнадцать лет – с тех пор, как Молоха, Твиг и Зиллах появились у них в городе по волшебству Марди-Гра и укатили прочь на закате Пепельной среды[3]. Кристиан очень жалел, что у него нет способностей, которые легенды приписывают вампирам. Ему бы действительно очень хотелось, чтобы его жертвы могли воскресать из мертвых и быть рядом с ним – чтобы у него был кто-то, с кем можно было бы разделить запахи полуночных улиц, долгие жаркие дни за задернутыми занавесками, сладкий вкус свежей крови. Сойдет даже Уоллас – усталый и старый Уоллас с болью в глазах. Он приник ртом к сморщенной шее Уолласа. Сухая и дряблая кожа пахла старостью. Он прокусил ее и отпил крови. Второй раз за ночь…