Собственно, через пару дней эта самая колонна открывает по их лагерю огонь. Поздняя ночь, личный состав спит. Ни один из четырех караульных не успевает поднять тревогу. Себастиан просыпается от оглушительного взрыва. Ему кажется, что все это происходит не на самом деле. Ведь такое уже было. Однажды он проснулся от взрыва, после чего «Аризона» пошла на дно, а сам Себ считался погибшим ни один месяц. Его приводит в чувство Энтони. Бьет по щекам, дожидается осознанного взгляда и скалится довольно.
— Я в норме, Тони, — отвечает Грин на незаданный вопрос.
Себастиан вмиг возвращает себе трезвый рассудок. Приказывает взять оружие и снять столько фашистских гадов, сколько возможно. К танкам не приближаться, не их профиль. Он посылает с ребятами капрала, просит быть осторожнее. Тот обещает не умирать. Говорит, что совесть ему не позволит оставить «голубую задницу» гнить в одиночестве. Себастиан отвешивает ему беззлобный подзатыльник.
Стрелять бронебойными тяжело. Отдача сильная, да и надумаешься в темноте прицелиться, как следует. А боеприпасы не бесконечны. Он целится в гусеницы, попадает. Танк застывает как вкопанный. Высыпается команда. Это уже задача Фишера и ребят. Себастиан промахивается, а танк нет. Одно из зданий трещит, крошится штукатурка. Оно оседает бесформенной грудой бетона и пыли. Люди, оказавшиеся под завалами, погибают. Около четырнадцати солдат. Больше сержант не мажет.
Рассвет над лагерем кроваво-алый. Ночью пролилось немало крови с обеих сторон. Немцы оттаскивали своих убитых от горящих машин. Войска союзников не стреляли, были заняты тем же. Недолгое перемирие, но такое необходимое. Себастиан встречает своих парней в казарме. Все живы. Глаза горят, улыбка до ушей — они отстояли свои позиции, победили.
Капитан объявляет всем «огромное человеческое спасибо». Он впервые за месяц смотрит сержанту прямо в глаза. Разговор о Броке они не заводят при сослуживцах. Чейз собран, сосредоточен. Он говорит коротко и по делу, почти как Себ, когда злится.
— Я не знаю, где сейчас твой друг, сержант Грин. Они взлетели с Бугенвиля несколько дней назад. Самолет затонул где-то в Индийском океане. Больше вестей не было.
Себастиан отдает честь, разворачивается на каблуках и покидает уютный капитанский кабинет. Он чувствует, как к горлу подкатывает ком, как мелко дрожат руки, а в груди ноет, сердце сжимается от боли. Он не возвращается в казарму. Забивается в самый темный угол, который только может отыскать и остается там. Кричит беззвучно, хрипит, будто раненый. Не плачет больше. Слезы высохли. Настрадался на сто лет вперед.
Его находит Энтони. Он же приводит сержанта в порядок. Заставляет подняться, умыться и пройти в столовую на завтрак. Бойцы встречают Грина громким дружным гулом и аплодисментами. Он оглядывает своих подопечных добрым, отеческим взглядом. Они пережили еще один день на войне, уже за это стоит сказать спасибо. Он говорит. Смотрит в глаза улыбающемуся с фотографии двадцатидвухлетнему капитану футбольной команды Нью-Йоркского Технологического университета и шепчет свое «спасибо», как заведенный.
========== 22. ==========
22.
Себастиан медленно выгорает изнутри. Словно умирает постепенно. Он так и не привык к мысли, что Брока нет рядом. Его нет. Ну, совсем нет. Даже теоретически. Он очень далеко. Опять нет вестей. Чейз, повышенный до майора, показательно его избегает. Но Себ держится. Закусывает щеку изнутри, сжимает кулаки так, что полумесяцы от ногтей уже не сходят с ладоней и улыбается подчиненным. Он старается не думать о том, сколько людей погибает ежедневно, раз повышения для его сослуживцев идут одно за другим.
Вскоре Себастиан Грин перестал быть совершенно бесполезным на службе все штабных стен. Он научился ставить палатку благодаря урокам Энтони. Научился ориентироваться на местности и принимать правильные решения. Каждый раз, обдумывая приказ, он закрывал глаза и представлял, что на его месте сказал бы Брок. Он не хочет даже мысленно договаривать «если бы был жив».
Писем больше не приходит. Майор молчит. Зато бабушка отвечает исправно. Высылает новые шерстяные носки. Две пары. Она не знает, что Брока нет рядом. Себастиан почему-то не хочет ей говорить. Он каждую ночь обнимает затертый конверт. Ему чудится запах одеколона, которым так любил пользоваться Брок еще до войны, от которого у него самого пальцы на ногах поджимались, как у девчонки. У Себастиана нет обратного адреса, но он продолжает писать короткие, чуть ли не однострочные, письма каждый день.
«Кто-то из ребят попросил меня описать свой дом. Он делает что-то вроде памятного альбома о службе, как в школе на выпускной. Я почти назвал твое имя. Если бы не Энтони, который так вовремя наступил мне на ногу, я бы обязательно проговорился. Люди ждут, что я опишу конкретное место. Но перед глазами мелькает твое лицо. Родные зеленые глаза. В твоих руках я всегда чувствовал себя дома: и в промозглом Нью-Йорке, и под палящим солнцем Африки, и в джунглях Филиппинских островов. Умоляю, вернись».
Себастиан наблюдает, как медленно пламя пожирает написанные им строки. Сколько уже было таких, неотправленных, писем, он не знает. Не считал — он не хочет знать, сколько дней Брок считается без вести пропавшим. Зато считал его новый друг. Тони выдыхает едкий дым, отбрасывая потушенный окурок.
— Итого 42. О чем писал сегодня?
— О доме.
Утро приходит неожиданно быстро. Оно стучится в сонный разум голосом капрала Фишера. Тот нетерпеливо трясет спящего сослуживца за плечо. Говорит что-то о возвращении. Себастиан открывает глаза. Солнце слишком яркое, Тони слишком громкий, а он сам слишком устал.
Только вчера вернулись в лагерь с освобожденными пленными. Многие из них не дошли, а те, кто смог осилить дорогу, теперь набираются сил в госпитале. Себастиан уже ночью отчитался перед командованием и со спокойной душой пошел отсыпаться в казарму. Здесь-то Тони его и находит.
— Один из раненых бредит. Твердит, что друг у него во Франции служит. «Бас, Бас, Бас», — паясничает Энтони, — Требует, чтобы его нашли, привели к нему. Не хочет умирать не простившись. Что он лейтенант и это приказ. А еще его зовут Брок.
Себастиан от неожиданности резко вскакивает с кровати, готовый на всех парах бежать, куда укажут. Но уставшее тело не слушается, он валится на пол, словно подкошенный. Грин потирает ушибленный бок, выглядывает из-за койки:
— Шутишь?
— Какие тут шутки! Вставай. Пошли. Может, это твой.
Себастиан вбегает в лазарет. У него бешено горят глаза, и медики в ужасе шарахаются от свихнувшегося сержанта.Он шарит взглядом по рядам узких кроватей. Парнишка вздрагивает, когда на плечо опускается чья-то тяжелая рука. Обернувшись, он видит майора Чейза. У него круги под глазами, будто он не спал пару-тройку дней, налившийся синяк на щеке и разбитая бровь, перебинтованная грудь под расстегнутой рубашкой. Вчерашняя операция далась тяжело не только ему.
— Как же я устал от вас двоих. Поскорее бы закончился этот кошмар. Выкинуть вас обоих с фронта, обратно в Нью-Йорк, чтобы не отсвечивали тут нехорошим светом.
Себастиан слушает его краем уха, все еще пытаясь выцепить знакомое лицо из толпы. Он понимает, что под кошмаром майор подразумевает войну, а не заботу о нью-йоркских мальчишках. И в принципе эта фраза полна усталого сарказма, но сейчас он не в состоянии его оценить. Голос звучит хрипло, намного грубее, чем позволено разговаривать со старшим офицерским составом:
— Где?
— Иди за мной.
Себастиан семенит за ним. Дышит через раз. Никак не может унять дрожь в коленях. Ему никто не подтвердил, что там действительно Брок. Но Чейз же знаком с ними обоими лично. Он бы сказал, если что не так. Майор сворачивает на лестницу, поднимается на второй этаж. Они останавливаются у дверей в маленькую отдельную комнатку.