– Значит, отправляешься сегодня? А как же сестры? Они захотят с тобой попрощаться.
– Меня не будет четыре недели… Может, пять, не больше. Зачем нам прощаться? – Только долгих проводов мне не хватало.
Дженни ведет меня через безупречно чистую кухню к заднему крыльцу, которое выходит на пастбище за отцовскими конюшнями. На травке пасутся кобылы вместе с жеребятами. За последние недели их родилось десять штук – десять мулов Лоури, которые пойдут на продажу следующей весной. Но именно кобылы заставляют меня залюбоваться. Некоторые заводчики скрещивают своих лучших ослов с посредственными лошадьми, и зря. Мой отец говорит: «Все зависит от кобылы. Самые лучшие мулы рождаются у самых лучших лошадей. Осел тоже важен, но главное – это хорошая кобыла». Пока выходит, что он прав.
Я сажусь на привычную скамеечку. Она достаточно низкая, чтобы Дженни не нужно было тянуться, но из-за этого мои колени неловко торчат вверх. Я чувствую себя ребенком всякий раз, когда соглашаюсь постричься, но для нас это особый ритуал. Дженни несвойственны ласка и любвеобильность. Она прикасается ко мне только во время стрижки. Когда мне было тринадцать, я сбежал из Сент-Джо, чтобы вернуться в мамину деревню. Я три дня добирался туда верхом, но обнаружил, что деревня исчезла. Через неделю я вернулся к отцу, грязный и понурый, ожидая, что меня высекут и отругают. Вместо этого Дженни усадила меня на скамейку и подстригла. От ее мягких прикосновений я расплакался. Она тоже плакала, щелкая ножницами. Покончив со стрижкой, Дженни заставила меня как следует отмыться – пришлось тереть кожу мочалкой до красноты. Потом меня накормили и отправили спать. Отец без обиняков объявил мне, что, если я еще раз уеду не предупредив, назад меня не пустят: «Хочешь уйти? Уходи. Но будь мужчиной и скажи нам об этом в лицо».
– Хорошие у тебя волосы, Джон Лоури.
Дженни всегда так говорит, но все равно их состригает. Она принимается за дело, кромсает и чикает, пока наконец не откладывает ножницы. Обмахивает фартук, снимает с моих плеч кусок ткани и встряхивает его над двором.
– Отец болен? – спрашиваю вдруг я.
Она заметно вздрагивает, и ее удивление немного успокаивает меня. Дженни бы заметила.
– Ты здесь живешь, Джон Лоури. Работаешь с ним каждый день. Тебе прекрасно известно, что он здоров.
Она стряхивает волоски с моей шеи.
– Я его сегодня не узнаю, – бормочу я.
– Он мучается, когда ты уезжаешь, – тихо отвечает Дженни.
– Неправда.
– Правда. Это муки любви. От них страдают все родители. Мучительно знать, что ты не можешь ни уберечь, ни защитить. Не бывает любви без боли.
Я знаю, что она права. И она это тоже знает. Мы умолкаем. Я снова надеваю шляпу, пряча под нее все, над чем так старалась Дженни, и встаю, резко делаясь выше. Точно мальчишка, который вырос за одну ночь, я вдруг осознаю, какая она маленькая. Я никогда об этом не думал и теперь смотрю сверху вниз на ее простое личико, будто видя его впервые. Мне хочется обнять ее, но я сдерживаюсь. Вместо этого она сама берет меня за руку и сжимает.
– До свидания, Джон Лоури.
– До свидания, Дженни.
Она проходит со мной через дом и останавливается на переднем крыльце, глядя мне вслед, пока я спускаюсь по ступенькам на улицу.
– Джон! – зовет она.
Звук моего имени, такого одинокого без фамилии, заставляет меня замереть. Я оборачиваюсь.
– На самом деле оно того стоит.
– Оно – это что, Дженни?
– Любовь. Она стоит боли. Чем больше любишь, тем больнее. Но она того стоит. Только она.
2. Переправа
Наоми
ПОСЛЕ УЖИНА МЫ с Уайаттом, Уиллом и Уэббом выходим за пределы огромного лагеря, состоящего из повозок и нетерпеливых переселенцев, и забираемся на утес, с которого открывается вид на город и берега бурной реки. Воды Миссури кучерявятся, как волосы Уэбба с утра, и изгибаются во всех направлениях. Я спросила у торговца в лавке с инвентарем – его фамилия Лоури, и он известен тем, что продает лучших мулов в округе, – почему эту реку называют Грязищей.
– Здесь илистое дно, оно все время меняет форму, появляются новые впадины и омуты. Вода бурлит и пенится, поднимает ил. Упадете в такую – нелегко будет выбраться.
Здесь все не так, как я ожидала. Мы прибыли сюда из Спрингфилда, штат Иллинойс, и поначалу мне казалось, что в Миссури все будет точно так же, как у нас. Но в Сент-Джозефе совсем не бывает тишины. Здесь нет спокойствия и простора. Из игорных домов доносится музыка, а пьют здесь, похоже, круглые сутки. Повсюду толпы: в лавках, у переправы, на аукционах. Даже возле почты собралась толпа. Все толкаются, спеша послать письма, перед тем как отправиться в неизвестность. Закрывая глаза и думая о пути на Запад, я воображала бесконечные дали. Бескрайние просторы. Наверное, их я еще увижу, но точно не в Сент-Джо. Здесь, куда ни взглянешь, везде повозки, животные и люди – очень разные люди. Есть и оборванцы, и щеголи, и все одеты кто во что горазд. Белые и темнокожие, артистки и жены проповедников, никогда не расстающиеся с Библией. Одни продают, другие покупают, но всем, похоже, нужно одно – деньги… Или способ их заработать. Вчера, когда мы вышли из лавки Лоури, прямо по центральной улице прошлись индейцы. Их было, наверное, не меньше двух сотен, все в перьях и яркой раскраске. И люди расступились перед ними, как воды Красного моря. Они торопливо спустились к реке, чтобы, как и все остальные, переправиться на паромах, но никто не посмел отправить их в конец очереди. Уже потом я узнала, что это племя потаватоми. Я смотрела на них, пока Уайатт не схватил меня за руку и не потянул за собой.