Из города я вернулась уставшей. Я отдыхала в своем номере, когда за мной пришли и арестовали меня. Я поняла, что провалилась, но держалась хорошо и виду не подавала. После первого допроса, увидев, что от меня ничего не добьешься, они заперли меняв одиночную камеру, мол подумай до завтра. Ни крики, ни угрозы о том, что я буду жаловатьсяне дали никаких результатов. Лишь наутро вывели из камеры и повели к следователю. Я оказалась в просторной комнате, где стояли два стола, а перед ними по два стула. После того, как меня усадили, в комнату вошел следователь и стал меня снова допрашивать, будто вчера он не задавал мне этих вопросов, и я не отвечала на них. Сердце мое сжалось, когда в комнату ввели мужчину, которому я передала сумку. Они посадили его передо мной и уже в его присутствии стали задавать мне те же вопросы. Потом они спросили меня, знаю ли я этого человека, я, конечно же, все отрицала. После моего ответа они обратились с вопросами уже к нему: знает ли он меня, и кто передал ему сумку. Он долго сидел, опустив голову, у меня уже появилось плохое предчувствие. Я догадалась, что он выдаст меня, но сохраняла спокойствие. И когда следователь зарычал на него: мол, чего ты молчишь. Тот ответил, что он знаком со мной, и что именно я передала ему сумку.
Сейчас-то я знаю, кто из комитета выдал нас, но я и представить себе не могла, что этот рьяный революционер мог быть агентом жандармерии. Но честно говоря, мы тоже совершали много ошибок. Мы так были одержимы азартом революционной деятельности и своей значимостью в этом деле, что часто оценивали своих соратников лишь по тому, кто из них предлагал комитету более рискованное дело или подготовленную операцию, или кто из них был более пламенным оратором и мог лучше других хвастаться. Тех же, кто призывал нас к бдительности и рассудительности, из-за излишней, как нам казалось, их осторожности, мы считали если не трусами, то Фомой неверующим а уж тормозом революции – это уж точно. Сегодня я абсолютно уверена, что те террористические акты, которые провалились или были осуществлены, но безуспешно, были подброшены нам именно внедренными агентами. Но что поделаешь, если опыт революционера проходит через тюрьмы и Сибирь, а не через университетские и гимназические парты.
Оказывается, про всех нас, кто осуществлял самые рискованные операции, жандармерия знала все до мелочей. Мы же, чем легче справлялись с заданиями, тем больше наглели. В комитете меня все знали как Валентину Костину, но я вам еще не сказала, что на самом деле я не была ни Валентиной Костиной, ни Лидией Новгородцевой, этот псевдоним по моему же предложению мне подарил «Муза Сатаны», именно так называли моего шефа его коллеги, но и об этом я узнала намного позже.
Мой отец – Григорий Наумович Танеев был доктором, маму звали Ксенией Николаевной Кутаисской. Ее мать была по фамилии Джавахишвили. От своих предков она унаследовала грузинские корни, но была уже обрусевшей, а потом в их роду появилась примесь украинской и польской кровей.
От мамы я очень много знала о ее предках, особенно она любила рассказывать о них, когда мы приезжали из Полтавы в Миргород.
Оказывается, в первой половине XVIII века, императрица Анна Иоанновна поселила в Малороссии тех грузинских князей, которые получили подданство Российской Империи. За их заслуги на военной службе, она пожаловала им земли вместе с крепостными. Кому-то досталось тридцать, а кому-то и сорок дворов. В Полтаве и Миргороде находились имения Гурамишвили, Гуриели, Андроникашвили, Бараташвили, Ратишвили, Джавахишвили, Джапаридзе, Орбелиани, Церетели, Шаликашвили, и многих других, Всех их, я конечно, не помню. Эти фамилии мне были знакомы с детства, а их портреты украшали стены гостиной в доме моего деда.
Прадедом отца моей мамы был грузинский поэт Давид Гурамишвили. На одной из его дочерей женился грузинский генерал Каихосро Ратишвили, имения которого также находились в Миргороде. Нашему предку – Давиду Гурамишвили достались имения в Миргороде и деревне Зубовке, всего сорок три двора, но земли здесь были скудными и неплодородными. Как иногда говорила моя мама, «Он был поэтом и весьма нерасторопным человеком, поэтому и достались ему такие земли, да и эти землив Зубовке он раздал тем, кто состоял в его свите. По причине своей неловкости и нерасторопности он всю жизнь провел в нужде». И все же поэт прожил дольше всех, он пережил даже своих детей и сам похоронил их.