Стоял месяц ноябрь, двадцать девятого числа субботний день совпал с днем моего рождения. В этот день отмечали какой-то праздник, но нас не отпускали в «увольнение». Было обидно, что стояла хорошая погода, наконец-то с Балтийского моря подул ветер и разогнал тяжелые свинцовые тучи, после бессолнечной осени и продолжительных дождей небо прояснилось. Юноши, подобно встрепенувшимся птицам, не могли найти себе места. Мы заходили то в казармы, то в спортзал, потом заглядывали в манеж, но ничего нас не привлекало, а так хотелось занятьсячем-нибудь приятным. В тот день книгу никто и видеть не хотел. Я шел в столовую, когда меня вызвали и сказали, что до вечера меня отпускают в увольнение. Это очень удивило меня, и я подумал, что это, наверное, ошибка, но кроме меня с фамилией Амиреджиби там больше никого не было. Мне сказали, что на подготовку десять минут, и что меня ждут на вахте. Я так побежал, что моя тень осталось на месте. Собирался впопыхах и думал: кто же мог прийти за мной? Может, дядя пришел или капитан Тонконогов? В тот день никого не выпускали, мне позволили выходить, то я и подумал о дяде. Про себя же я решил, что, раз меня отпускают всего лишь до вечера, значит, дяде не смогли отказать.
Когда на вахте я увидел Лидию, то от волнения у меня огромный ком подкатил к горлу, в глазах потемнело, а сердце так и рвалось выскочить из груди. Я покраснел от радости и неожиданности, именно так, как краснеет благородный человек, когда его застанут за чем-то врасплох. Да, именно благородный, а то кто сегодня краснеет от чего-нибудь. Такой встречи, о которой я мечтал – с поцелуем ручки, у меня не получилось, так как сразу же после того, как я приблизился к ней, она обняла меня и прижалась ко мне. И без того взволнованный, я стоял со слезами радости на глазах и мне показалось, что она прослезилась тоже. Потом она посмотрела на меня своими очаровательными глазами, и мы некоторое время вот так и смотрели друг другу в глаза, потом я отвел взгляд, мне было стыдно, но не от слез, скорее всего, я стыдился своего взгляда. Мы сели в фаэтон, она прикрыла мои колени пледом, я сопротивлялся, мне было неудобно, но она даже слушать не хотела: мол, холодно, а дорога длинная. Обращалась она со мной как родная мать, и мне стало неловко еще больше от того, что у меня были совсем другиефантазии в отношении нее.
Я уже сказал, что в тот день мне исполнилось семнадцать. Я заметно подрос со времени нашей первой встречи и был на голову выше нее. Хорошо, что за несколько дней до того мне выдали новый мундир, и он хорошо сидел на мне. Я думал о таком, о чем я раньше и не подумал бы. Я так хотел, чтобы я ей понравился как мужчина, а не как маленький мальчик, на которого смотрят как на сына или младшего брата.
Весь мой опыт в женском вопросе ограничивался несколькими книгами, и к тому же очень пуританскими, а еще сказками, рассказанными ребятами или приукрашенной правдой, а то и вовсе фантазией. Лидия взяла мою руку, и она оказалась в ее ладонях. У нее были теплые и очень нежные руки. Я никогда в жизни не прикасался к таким рукам. Я был взволнован, она меня о чем-то спрашивала, но я не слышал ничего, я даже ответа нормального дать не мог. Она смеялась и переводила разговор на другие темы. Постепенно я успокоился, и она почувствовала это. Обо мне она уже ничего не спрашивала и лишь указывала на здания, объясняя, где что находится, ведь я не знал города, за эти два года я всего лишь несколько раз выходил за стены училища. Даже летние каникулы я провел в школе, помогал на манеже и в конюшне. И только на одну неделю забрал меня дядя, и то на дачу за Петербургом. Поэтому я с большим интересом слушал ее, когда она объясняла мне где находится театр, а где музей или салон известного художника. Я чувствовал, что искусство интересовало ее больше всего. Поэтому, когда мы выехали на Литейный, она мне пересказала все спектакли того театра, на который она мне указала. Из тех фамилий, которые она мне перечислила, знакомыми были всего две, об остальных я даже и не слышал, еще две или три фамилии были похожими на те, о которых я слышал в училище краем уха.