Внутренняя государственная система стала как бы частью нашей нервной системы - и значительной! Мы так тонко чувствуем, что можно и чего нельзя в нашем государстве, что иностранцы, милорд, изумляются! Чувство это принадлежит к разряду безошибочных.
Я предлагаю мысленный эксперимент. Нужно подойти к первому попавшемуся прохожему и прочитать ему страницу текста (прозы, поэзии, публицистики), после чего спросить: возможно ли это опубликовать в нашей прессе? Ответ будет правильный, я готов побиться об заклад.
- Что же это доказывает?
- А это доказывает, милорд, что мы все мыслим государственно, мы легко становимся на точку зрения государства, мы знаем, как оно относится к той или иной проблеме. Внутренний цензор, о котором так любят рассуждать господа литераторы, на самом деле не является их собственностью. Он сидит в каждом из нас. Мы отлично знаем - что следует говорить на трибуне, а что можно сказать в семейном кругу. Мы возмущаемся писанными под копирку выступлениями трудящихся по телевидению, но позови нас туда завтра, вложи в руки текст и поставь перед камерой, -и мы с искренним чувством прочитаем его в микрофон, потому что станем в тот момент частицей системы.
- Я что-то никак не пойму, куда вы гнете...
- А никуда! Я пытаюсь разобраться в сложном чувстве внутренней государственности. Упаси меня Боже от фиг в кармане или еще где! К сожалению, игривый тон все губит. Я уже объяснял, что не умею казаться серьезным. Я всегда шучу... дошучиваюсь... перешучиваю... Но никогда не отшучиваюсь, милорд! Попробуйте отшутиться от столь важной вещи, как отношение к системе!
Есть такое изречение: "Каждый народ заслуживает своего правительства". Кажется, выдумали французы. ("Да, уж они выдумщики..." - "Что вы сказали?" - "Ничего, это я так...".) Я бы сказал, что каждый народ заслуживает своей государственности. По-моему, это глубже, как вы считаете? Государственность является как бы одной из черт национального характера, а следовательно, не государственный строй накладывает отпечаток на нервную систему граждан, а наоборот - нервная система народа определяет существующий государственный строй.
- Гм... У вас есть философы-профессионалы?
- Навалом, милорд.
- Предвкушаю их удовольствие. Для них ваши рассуждения - лакомое блюдо. Я уже слышу хрупанье, с которым вас сожрут.
- Что ж делать? Возможно, я думаю неправильно, но я думаю именно так.
Ну, и последнее - насчет умозрительности государственной системы. Тут вы, милорд, совсем ошибаетесь. Я просто имел в виду то, что у каждого гражданина имеется в голове проект идеального устройства нашего государства (мы вообще очень лично относимся к государству, вы заметили?), причем все проекты не совпадают. Посему и сама система приобретает некий умозрительный аспект. Мы тратим на обсуждение проектов уйму времени, собираясь в дружеском кругу.
- И помогает?
- Да, милорд, это успокаивает!
...Из всего вышесказанного с неизбежностью вытекает, что у Бориса Каретникова, к которому мы, наконец, вернулись, наметились разногласия с государственной системой, а так как она (мы это установили) является частью нервной системы, то и с последней тоже. Каретников, будучи по природе человеком неплохим, но чуточку амбициозным, посчитал во всех своих бедах виновной систему и перенес на нее обиду и гнев. С нервами у него становилось все хуже. Он хотел ближних обратить в свою веру, которой у него, по сути, не было. И глухое, неясное понимание того, что веры-то нет, а есть лишь обида, делало его еще обиженнее.
Демилле всего этого не знал. Он отметил внешнее: молодой, интеллигентный с виду молодой человек, владеющий языками, работает сторожем на автостоянке. Евгений Викторович не любил анализировать, да и не до того ему было сейчас! Поэтому, обеспокоенный прежде всего своими несчастьями, он слабо прореагировал на излияния Каретникова, то есть не выразил должного возмущения системой, и Каретников обиженно примолк.
- А скажите, - начал Евгений Викторович после паузы, - вы не заметили нынешней ночью ничего необычного?
- В каком смысле? - насторожился Каретников.
- Шума какого-нибудь, грохота...
- Да что же случилось! Объясните! - нервно воскликнул сторож.
- Понимаете, - сказал Демилле, неловко разводя руками, ибо мешал столик, так что получилось - разводя кистями рук... - Понимаете, у меня исчез дом...
- Как? - воскликнул Каретников в волнении.
- Я приехал, а его нет. Остался один фундамент. Все оборвано, выломано... Но следов никаких - ни кирпичей, ни мусора. Не подумайте, что я пьян. Я могу показать место.
- Ну вот! Делают что хотят! - с горестной удалью вскричал Каретников, хлопая себя ладонью по джинсам.
- Кто делает? - не понял Демилле. - Вы что-нибудь знаете?
- Кто же может делать? Они!.. И вас даже не предупредили?
- О чем?
- О том, что дом собираются сносить в связи с Олимпиадой?
Демилле диковато взглянул на собеседника.
- Почему... Олимпиада? - пробормотал он.
- Ну, вы же знаете все эти олимпийские прожекты. Олимпийский год - не только для олимпийцев! - сострил Каретников.
- Да не похоже на снос... - с сомнением сказал Демилле. - Очень чисто вокруг.
- Значит, Министерство обороны, - заключил Каретников. -Пригнали полк солдат и расчистили за час.
- А жильцов?
- Эвакуировали. Когда военным нужно, они это могут.
- Вы думаете... - растерялся Демилле.
- Я убежден.
- Но почему тогда не выставили охрану? Не оградили?
- Вы же знаете, как у нас все делается! - с иронией парировал Каретников.
- Что же теперь? - совсем сник Евгений Викторович.
Ему не приходила в голову мысль, что исчезновение (уничтожение?) дома могло быть государственной акцией. По правде сказать, у него вообще еще не было никакой версии. Эта была первой.
- Нужно бороться, - сказал Каретников. - Я дам вам телефон. Позвоните туда, расскажите о своей беде. Он наклонился над столиком, быстро черкнул на клочке "Фигаро", оторванном для этой цели, два телефона; под одним написал свою фамилию, а под другим -"Арнольд Валентинович Безич".
- Позвоните Арнольду Валентиновичу, он скажет, что делать. Потом позвоните мне.
- Спасибо, - сказал Демилле, принимая бумажку.
- Я могу оставить вас здесь, - предложил Каретников. - Вам ведь негде ночевать, вы устали...
- Нет-нет! - быстро возразил Демилле. - Я пойду к маме. У меня мама, знаете, не очень далеко...