— Тьфу ты! — сказал Иоци. — Вот ведь, ей-богу… Ну, беда!
И потянулся за тряпкой высморкаться.
— Ты откуда? Кто ты? — по-немецки спросила молодайка с автоматом. — Крестьянин?
— Крестьянин, крестьянин, — по-немецки же ответил, кивая, Иоци. — Вон наша деревня… Недалечко здесь…
— Немцы в ней есть?
— Нет, зачем? Немцы в городе…
— А бывают в деревне?
— Бывать бывают. Как не бывать? Напиться заходят, для машин воду берут.
— А можно у вас еды достать? — продолжали выспрашивать Иоци. — Можно хлеба у вас попросить?
— Попросить-то можно… — неуверенно сказал Иоци. — Люди ничего… Но вы ж беглые, э?
Молодайка смотрела Иоци в глаза.
— Да. Мы бежали от фашистов, — сказала она. — Сам видишь. Одни женщины. И у нас ничего нет. Ни воды, ни хлеба, ни одежды… У вас можно достать хлеба? Хоть немного хлеба?
Иоци и так плоховато знал немецкий, а тут еще волнение мешало. Но все же он понял.
— Немного-то можно, — сказал Иоци. — Отчего нельзя? Только ведь…
Он замялся. По деревне не раз объявляли, что, кто не донесет на дезертиров, на беглых из лагерей или на русских-парашютистов, того возьмут в тюрьму, будут судить военным судом. Выходит, самим бабам показываться в деревне днем никак нельзя. Людей подведут. А принести им хлеба ночью — тоже рискованно.
— Боишься? — спросила стриженая. Она разглядывала Иоци в упор, прямо сверлила глазами.
— Кабы я один на свете жил — ладно, — сказал Иоци. — А у меня старуха. И сын Вот ведь как!.. Откуда хоть вы взялись?
— Бежали из лагеря… Значит, не поможешь?
Иоци топтался на месте. Глаз он не поднимал, не хотел встречаться взглядом с этой, с автоматом.
— Ты погоди! — забормотал он. — Дай подумать! Подумать, говорю, дай!
А что было думать? За сорок пять лет, прожитых Иоци Забо, не так часто случалось, чтобы люди нуждались в нем и просили у него помощи. Собственная старуха не в счет — с ней судьба одна, значит, и беды пополам. Но вот чтобы чужие доверились, чтобы выпало тебе, горемыке, людей спасти — такого не бывало. И так сходилось, что решалось сейчас — человек ты или не человек, помнишь бога или забыл о нем, есть у тебя совесть или впрямь ты оставил ее в корчме у Габора, как говорит управляющий поместьем. Так сходилось, что должен ты помочь этим замученным, тощим, полуживым бабам, нельзя тебе отмахнуться от них!
Мало ли что немцы грозят! Ведь это бабы, а не солдаты! Какой от них кому вред? А не подать кусок хлеба голодному…
Иоци еще раз оглядел окруживших его женщин, цокнул, сочувственно покачал головой:
— Беда!.. Хлеба-то я вам принесу, ладно. Только до вечера потерпите. Потерпите?
Молодайка торопливо растолковывала его слова другим беглым, и, когда растолковала, Иоци увидел бледные улыбки и глаза, полные слез. Ему кивали, его трогали за плечи, словно пытались робко погладить.
— Да ладно, — торопливо сказал Иоци. — Ладно. А до вечера-то как перебьетесь?
— Ничего, — сказала баба с автоматом. — Подождем.
— Нет, — возразил Иоци. — Зачем ждать? Тут поблизости неубранная кукуруза есть. Я вас туда проведу. Погрызете малость… Только эту штуку оставь! — Он показал на автомат и повторил: — Спрячь!
Но говорившая с ним женщина прижала автомат к груди, в глазах ее Иоци прочитал недоверие и махнул рукой. Господь с ней! Не хочет бросать — пусть таскает. Хотя, конечно, лучше бы бросила. Оружие — это такая штука, что непременно когда-нибудь выстрелит. А беглым лучше не стрелять. Им бы лучше затаиться. Какие уж из них вояки! Если их без оружия поймают — одно, а с оружием — другое. Тут их не пощадят. Но если молодайка не хочет бросать автомат, ее дело…
Иоци переступил с ноги на ногу.
— Вы только гуськом идите… Чтоб не топтать сильно-то… Тут недалеко. Живо дойдем.
И хотя страшновато было Иоци, что ввязался он в такую историю, он считал, что поступает правильно, как бог велел: нельзя же отказать страждущему. Никак нельзя.
Бунцев забормотал что-то сердитое, примолк, почмокал губами, улыбнулся и затих.
Он все-таки послушался, прилег, заснул, и Кротова с нежностью глядела на его широкое, обветренное лицо, на сросшиеся брови, на туповатый, забавно срезанный на самом кончике нос, на небритый подбородок.
Она еще никогда не видела лицо Бунцева так близко, никогда не могла так долго смотреть на него без боязни выдать себя и глядела неотрывно, нежно и грустно, счастливая уже тем, что может смотреть, не мешая и не досаждая ему…