Грейс коснулась своего рта, пытаясь притвориться, что она не дрожит от волнения при воспоминаниях, промчавшихся в ее памяти. Он поцеловал ее. Это был ее первый поцелуй, а она не знала, кем он был.
Она помнила его аромат, она помнила теплоту его кожи и бархатную мягкость его губ, но она не знала его имени.
По крайней мере, не полностью.
— Грейс! Грейс!
Грейс поднялась. Она оставила дверь приоткрытой так, чтобы лучше слышать вдову, и быть достаточно уверенной, что ее снова вызывают. Вдова явно все еще расстроена — она редко использовала имя Грейс. Так тяжелее было обращаться к ней в требовательной манере, в отличие от мисс Эверсли.
Грейс помчалась назад в спальню, пытаясь не выглядеть утомленной и обиженной, в то время как произносила:
— Чем могу быть полезна?
Вдова сидела в кровати, точнее, не совсем сидела. Она, практически, лежала, только ее голова опиралась на подушки. Грейс подумала, что так ужасно неудобно, но в последний раз, когда она попыталась улучшить ее положение, та едва ее не покусала.
— Где Вы были?
Грейс не думала, что вопрос требовал ответа, но, тем не менее, сказала:
— Возле Вашей двери, мэм.
— Вы мне понадобились, чтобы кое–что мне принести, — сказала вдова, выглядевшая не столько властной, сколько взволнованной.
— Что Вы хотите, Ваша милость?
— Я хочу портрет Джона.
Грейс уставился на нее непонимающе.
— Да не стойте же там! — вдова практически кричала.
— Но, мэм, — возразила Грейс, отступив назад, — я принесла Вам всем три миниатюры, и…
— Нет, нет, нет, — выкрикивала вдова, ее голова качалась взад и вперед на подушках. — Я хочу портрет. Из галереи.
— Портрет, — эхом отозвалась Грейс, была половина третьего утра, и, возможно, она заболела от истощения, но ей показалось, что ее только что попросили снять портрет в натуральную величину со стены и пронести его два лестничных марша в спальню вдовы.
— Вы знаете его, — сказала вдова. — Джон стоит рядом с деревом, и его глаза искрятся.
Грейс мигала, пытаясь осознать это.
— Я думаю, такой только один.
— Да, — сказала вдова, ее голос почти сорвался от нетерпения. – У него блестящие глаза.
— Вы хотите, чтобы я принесла его сюда.
— У меня нет другой спальни, — огрызнулась вдова.
— Очень хорошо. — Грейс сглотнула. О господи, как она собирается это сделать? — Это займет немного времени.
— Только подставьте стул и сдерните проклятую картину вниз. Вам нет необходимости…
Грейс рванулась вперед, поскольку тело вдовы забилось в судорогах кашля.
— Мэм! Мэм! – говорила она, обвивая вокруг нее свою руку, чтобы усадить ее вертикально. — Пожалуйста, мэм. Вы должны попытаться быть более спокойной. Вы сделаете себе больно.
Вдова несколько последних раз кашлянула, сделала большой глоток теплого молока, затем выругалась и выпила вместо него свое бренди. И она полностью пришла в себя.
— Я сделаю больно Вам, — она с трудом дышала, поставив стакан назад на ночной столик, — если Вы не принесете мне этот портрет.
Грейс сглотнула и кивнула.
— Как пожелаете, мэм. — Она выбежала, опустившись по стене коридора, как только оказалась вне поля зрения вдовы.
Вечер так прекрасно начинался. А теперь посмотрите на нее. Ей целились пистолетом в сердце, ее поцеловал человек, чье место, уж точно, на виселице, и теперь вдова хотела, чтобы она вступила в схватку с портретом в натуральную величину на стене галереи.
В половине третьего утра.
— Она платит мне явно не достаточно, — бормотала Грейс в такт своему дыханию, спускаясь вниз по лестнице. – Не может существовать достаточно денег…
— Грейс?
Она резко остановилась, споткнувшись на нижней ступеньке. Большие руки немедленно нашли ее плечи и поддержали. Она осмотрелась, даже притом, что знала, кто это может быть. Томас Кэвендиш был внуком вдовы. Он был также герцогом Виндхэмом и, таким образом, несомненно, самым влиятельным человеком в округе. Он жил в Лондоне почти так же часто, как и здесь, но Грейс, на самом деле, очень хорошо его узнала за те пять лет, что была компаньонкой вдовы.
Они были друзьями. Это была странная и совершенно неожиданная ситуация, учитывая различие в их положении, но они были друзьями.