Что он, очевидно, и сделал, потому что повернулся к ней и спросил:
— Это портрет в натуральную величину?
Грейс представила себя снимающей его со стены.
— Боюсь, что так.
Мгновение казалось, что он может пойти в галерею, но затем лицо его отвердело, и он превратился в грозного, неприступного герцога.
— Нет, — сказал он твердо. — Вы не получите ее для нее этим вечером. Если она хочет перетащить эту чертову картину в свою комнату, она может утром попросить лакея.
Грейс хотела улыбнуться его защите, но она была слишком утомлена. И помимо этого, с тех пор, как она поселилась у вдовы, она давно научилась следовать по пути наименьшего сопротивления.
— Уверяю Вас, сейчас я ничего так не хочу, как удалиться, но легче сразу же выполнить ее приказ.
— Абсолютно нет, — сказал он властно, и не ожидания возражений, повернулся и пошел вверх по лестнице. Грейс наблюдала за ним одно мгновение, а затем, пожав плечами, отправилась в галерею. Не может же быть, что так трудно снять картину от стены?
Но она успела сделать всего десять шагов до того, как услышала, что Томаса окликнул ее.
Она вздохнула, останавливаясь. Она должна была знать его лучше. Он был столь же упрям, как и его бабушка, хотя он и не ценил бы сравнение.
Она развернулась и пошла назад той же дорогой, когда услышала, что он снова ее зовет.
— Я уже здесь, — сказала она раздраженно. – Будьте любезны, не разбудите весь дом.
Он закатил глаза.
— Не говорите мне, что Вы собирались снять картину.
— Если я этого не сделаю, то она будет звонить мне всю ночь, и тогда сегодня заснуть мне не удастся.
Он сощурил глаза.
— Смотрите на меня.
— Зачем? — спросила она, сбитая с толку.
— Сорвите шнур ее звонка, — сказал он, устремляясь наверх с вновь обретенной решимостью.
— Сорвать ее … Томас! — Она бежала позади него, но конечно не могла поспеть за ним. — Томас, Вы не можете!
Он обернулся. Затем усмехнулся, и было в этом что–то тревожное.
— Это — мой дом, — сказал он. — Я могу делать все, что хочу.
И пока Грейс переваривала услышанное своим измученным сознанием, он зашагал через зал в комнату его бабушки.
— Что, — она услышала, что он оборвал шнур, — Вы думаете, что Вы делаете?
Грейс испустила вдох и поспешила за ним, входя в комнату в то время, когда он говорил:
— О боже, с Вами все в порядке?
— Где мисс Эверсли? — спросила вдова, ее глаза отчаянно метались по комнате.
— Я здесь, — заверила ее Грейс, выйдя вперед.
— Вы принесли его? Где портрет? Я хочу видеть моего сына.
— Мэм, сейчас слишком поздно, — Грейс попытался оправдаться. Она медленно двигалась вперед, хотя и не была уверена зачем. Если вдова начнет говорить о разбойнике и о том, что он похож на ее любимого сына, она будет не в состоянии остановить ее.
Но тем не менее, находясь поблизости, она, по крайней мере, сохраняла иллюзию, что может предотвратить несчастье.
— Мэм, — снова сказала Грейс, мягко, мягко. Она бросила на вдову осторожный взгляд.
— Вы можете приказать лакею принести ее Вам утром, — сказал Томас, несколько менее властно чем прежде, — но я не позволю мисс Эверсли заниматься такой тяжелой работой, и уж конечно, не в середине ночи.
— Мне нужна картина, Томас, — сказала вдова, и Грейс, почти дотянулась до нее, чтобы взять ее руку. Она казалась огорченной. Она казалась старой. И она совершенно не походила на саму себя, когда произнесла: — Пожалуйста.
Грейс поглядела на Томаса. Он выглядел обеспокоенным.
— Завтра, — сказал он. — Первое же, что для Вас сделают, если Вы этого желаете.
— Но…
— Нет, — прервал он. — Я сожалею, что на Вас напали сегодня вечером, и я, конечно, сделаю все, что необходимо — в пределах разумного — чтобы обеспечить Вам комфорт и здоровье, но это не включает причудливые и несвоевременные требования. Вы понимаете меня?
Они смотрели на друг друга так долго, что Грейс захотелось выйти. Тогда Томас резко сказал:
— Грейс, идите спать. — Он не обернулся.
Грейс задержалась еще на мгновение, ожидая неизвестно чего — может возражений от вдовы? Удара молнии за окном? Когда ничего не последовало, она решила, что более уже ничего не может сделать этим вечером, и оставила комнату. Пока она медленно шла через зал, она могла слышать их спор — ничего неистового, ничего страстного. Но она и не ждала этого. Характеры Кэвендишей излучали холод, и они, с большей вероятностью, нападут с замораживающей колкостью, чем с горячими слезами.
Грейс дышала глубоко и неровно. Она никак не могла к этому привыкнуть. Она провела в Белгрейве пять лет, но все же раздражение и негодование, которые проскакивали между Томасом и его бабушкой, до сих пор потрясали ее.