Снайдер возражал против этого предложения. Он сказал, что и так скверно, что мы зашли так далеко. Он не хотел бы ухудшать положение, перебравшись на континент. Результатом этих высказываний было то, что я окончательно потерял терпение, и сказал ему, что он будет делать то, что я считаю лучшим, поскольку я намерен осуществлять командование в отряде, а они — мне подчиняться так же, как будто мы все еще на «Колдуотере» в Пан-Американских водах.
Делкарт и Тейлор тотчас же заверили меня, что они ни на секунду не предполагали ничего другого, и что они готовы следовать за мной и подчиняться мне так же, как по ту сторону тридцатого.
Снайдер не сказал ничего, но взгляд его был угрюм. И снова у меня, как и раньше, да и как значительно позже, возникло сожаление, что судьба распорядилась так неудачно, что он стал членом команды катера в тот памятный день, когда мы расстались с «Колдуотером».
Виктори, получившая право голоса на совете, была полностью за поездку на континент, или куда угодно, где она могла бы увидеть что-нибудь новое и испытать новые приключения.
— А потом мы можем вернуться в Велибританию, — сказала она, — и если Бакингем еще не умрет, мы сможем его поймать и убить, и тогда я смогу вернуться к своим, и мы все будем жить в мире и счастье.
Она говорила об убийстве Бакингема с таким же беспокойством, как говорят, например, о предполагаемом уничтожении овцы; она не была ни жестокой, ни мстительной. На самом деле, Виктори была очень милой и женственной женщиной. Но по ту сторону тридцатого человеческая жизнь немногого стоила — наследие тех кровавых дней, когда от восхода до заката тысячи погибали в окопах, когда их укладывали в тех же окопах и прикрывали грязью, когда немцы использовали их тела как дрова и жгли костры, когда уничтожали женщин, детей и стариков, а большие пассажирские суда торпедировали без всякого предупреждения.
Тридцать-шесть, поверив, что убивать мы его не собираемся, был так же счастлив сопровождать нас, как и Виктори.
Никаких приключений при переходе пролива не было, и монотонность путешествия оживлялась чисто детским восторгом Виктори и Тридцать-шесть от безопасного плавания и удаленности от суши.
Вся компания, за исключением, может быть только Снайдера, была в великолепном настроении, смеялась и шутила, или с интересом обсуждала, что нас ждет в будущем: что мы найдем на континенте и каковы его жители — варвары или цивилизованные люди.
Виктори попросила меня объяснить разницу между ними, а когда я попытался это сделать по возможности четко, она воскликнула с веселым смешком:
— Ой, значит, я варварка!
Я не смог удержаться от смеха, согласившись, что да, она варварка. Она не обиделась, приняв это за шутку. Но некоторое время спустя она глубоко задумалась и замолчала. Наконец, она взглянула на меня, сверкнув зубами в улыбке:
— Если бы ты взял эту штуку, что ты называешь «бритва» и срезал волосы с лица Тридцати-шесть, и поменялся одеждой с ним, то ты бы стал варваром, а Тридцать-шесть — цивилизованным человеком. Между вами разница только в оружии. Одень тебя в волчью шкуру, дай нож и копье и отправь в леса Велибритании — как бы тебе могла помочь твоя цивилизация?
Делкарт и Тейлор улыбнулись в ответ на ее слова, а Тридцать-шесть и Снайдер просто покатились со смеху. Тридцать-шесть своей реакцией меня не удивил, но Снайдер смеялся, по-моему, гораздо громче, чем того требовал повод. Вообще, как мне казалось, Снайдер пользовался любой возможностью, даже малейшей, чтобы продемонстрировать мне неповиновение, и я был намерен при первой же попытке по-настоящему нарушить дисциплину всерьез напомнить Снайдеру, что я все еще командир.
Мне было неприятно, что он постоянно посматривал на Виктори, потому что я знал, что он за человек. Но поскольку не было необходимости оставлять девушку наедине с ним, я беспокойства за ее безопасность не чувствовал.
После случая с обсуждением варварства, отношение Виктори ко мне ощутимо изменилось. Она стала чуждаться меня, и когда наступила очередь Снайдера сесть за штурвал, она пересела к нему под предлогом, что хочет научиться управлять катером. Я подумал, что она догадалась об его антипатии ко мне и разделяла его компанию, чтобы досадить мне.
Снайдер, конечно, тоже воспользовался ситуацией. Он часто наклонялся шепнуть что-нибудь на ухо Виктори, и много хохотал, что для него было очень необычно.
Разумеется, мне до этого дела не было; но по какой-то необъяснимой причине меня страшно раздражало зрелище того, как они сидят рядышком и явно наслаждаются обществом друг друга. Это привело меня в такое скверное настроение, что я даже не получил удовольствия от последних часов путешествия на континент.
Мы собирались высадиться на сушу около древнего Остенде. Но когда мы приблизились к берегу, то не обнаружили никаких следов человеческих поселений вообще, не говоря уж о городе. После того, как мы высадились, то обнаружили ту же унылую пустыню, что и на Британских островах. Создавалось такое впечатление, будто здесь и не ступала нога цивилизованного человека.
Учитывая наш опыт с Англией, трудно было преодолеть чувство разочарования и обманутых надежд, да к тому же к серьезному страху за будущее примешивалось раздражение из-за продолжающейся фамильярности между Виктори и Снайдером, что отнюдь не способствовало выходу из душевной депрессии.
Я злился на самого себя, что позволяю себе так болезненно на это реагировать. Я не хотел себе признаться, что сержусь на эту маленькую дикарку, что мне не все равно, что она делает и что я опустился настолько, что испытываю личную неприязнь к обыкновенному матросу. И тем не менее, так оно и было.
Не найдя ничего, что могло бы нас задержать у когда-то существовавшего Остенде, мы отправились вдоль побережья в поисках устья Рейна, где я все же предполагал заняться поисками цивилизованных людей. Я собирался обследовать Рейн до тех пор, пока это позволит катер. Если цивилизации мы там не найдем, то вернемся в Северное море, пройдем вдоль побережья до Эльбы и проследуем по Эльбе и Берлинским каналам. Тут, в конце концов, и я в этом был уверен, мы обязательно найдем то, что ищем, а если цивилизация исчезла и там, то, значит, Европа вернулась в эпоху варварства.
Погода стояла прекрасная, мы великолепно продвигались по маршруту, но повсюду вдоль Рейна мы встречали одно и то же — ни единого следа не только цивилизованного, но даже дикого человека.
Никакого удовольствия от изучения современной Европы, как я раньше предвкушал, я не получал — я был несчастен. Виктори тоже изменилась. Мне было вначале так хорошо с ней, но начиная с путешествия через Ла-Манш я держался от нее в стороне.
Хотя она держала голову высоко, у меня было ощущение, что она сожалеет о своем дружелюбии по отношению к Снайдеру, потому что заметил, что она его постоянно избегает. Он же, наоборот, вдохновленный ее дружелюбием вначале, использовал все возможности оказаться поближе к ней. Ничего мне так не хотелось, как найти подходящее извинение для того, чтобы врезать ему как следует. Причем, что парадоксально, мне было страшно стыдно, что я затаил на него злобу. Я понимал, что дело во мне, но что случилось, я понять не мог.
В течение нескольких дней все оставалось по-прежнему, и мы продолжали свое путешествие вверх по Рейну. Я надеялся на обнадеживающие признаки в Кельне, но Кельна не было. Не было городов и вдоль реки до этого места, опустошение было явно больше, чем могло быть только в результате пролетевших веков. Пушки, бомбы, мины сравняли с землей все здания, воздвигнутые человечеством, и ничем не сдерживаемая природа прикрыла страшные следы человеческих грехов и преступлений великолепной зеленой мантией. Прекрасные деревья поднимали свои стройные вершины там, где когда-то прекрасные соборы вздымали свои купола, а прелестные полевые цветы безмятежно расцветали на земле, когда-то залитой человеческой кровью.