Я мысленно перенесся к сцене, последовавшей за спасением евреев от погони.
Быть может, усталые, одичавшие рабы перед тем, как пуститься в путь по Синайской пустыне, вот так же сидели и отдыхали. Имел ли барабан над ними такую же магическую власть, какую имеет над этими отчаявшимися жителями Города Мертвых?
Я пытался представить себе, что происходило тогда, — и видел евреев, собравшихся толпой, видел, как они раскладывают на земле немногочисленные пожитки. Удивительно, выходит — первая вещь, которую достали беглецы, избавившись с помощью своего харизматичного и неистового вождя от рабства и притеснений, был африканский барабан. Или даже Мариам и не пришлось его доставать; наверное, идя по дну чудесным образом расступившегося Красного моря, она несла барабан на шее — на цепочке или шнурке, — как символ грядущего освобождения. Когда евреи оказались на Синайском полуострове, в безопасности, барабан пригодился, чтобы исполнить песню освобождения, победы и надежды.
И вот сейчас на лицах рабочих из Судана, как по волшебству, засветилась надежда. Они позабыли об усталости и нищете. Толчок к этому дал гашиш, а теперь они пребывали под чарами барабана. Мне казалось, что каким-то непостижимым образом я ухитрился заглянуть в прошлое.
Я дал барабанщику американскую десятидолларовую банкноту. Его товарищи засмеялись и зашумели, повскакивали на ноги, стали жать мне руку, потом проводили нас до аллеи, проходившей с другой стороны выстроенной ими стены.
Обратно мы шли долго; в свете костров и мелькающих вдалеке автомобильных фар гробницы отбрасывали черные тени. Дауд говорил мало, потом и вовсе замолчал. Ему хотелось остаться у вдовы и не понравилось, что я не дал ему денег. У Дауда была невеста; я пару раз ее видел — худенькая девушка, простая, из среднего достатка александрийской коптской семьи. Мой приятель бесконечно фантазировал на тему, какая у нее грудь, — раз или два, хвалился он, ему удалось подсмотреть.
Никакой надежды переспать с ней до свадьбы — или хотя бы более подробно изучить ее грудь — у Дауда не было, а чтобы накопить денег на свадьбу, нужно несколько лет. И он, по его словам, утешался визитами к вдове — когда ему удавалось наскрести потребную небольшую сумму.
— Я понимаю, не мое это дело, но ты, сексуально озабоченный копт, неужели, по-твоему, ты поступаешь правильно, встречаясь с Мариам?
Дауд резко повернулся ко мне; глаза у него сверкали, лицо безобразили красные пятна. Он был в ярости.
— Где нет закона — нет и преступления! — прорычал он. — Это — Новый Завет, Послание к Римлянам. Скажи мне, эфенди, каков закон, я скажу тебе, нарушил ли я его. Говоришь — это измена?.. Нет, не измена: я не женат, она не замужем. И еще, господин паршивый пуританин, следует принять во внимание слова гениального египетского поэта — Эдмона Джейбса. Что он сказал? Он сказал то, что я считаю своим кредо, молитвой Господу: «Законы света рождены законами темноты. Что хорошо для одного — хорошо и для другого. Изучив тьму и свет по их общему голосу, мы заключаем, что две противоположности едины».
Дауд вызывающе взглянул на меня, и мне пришлось признать: приведя слова, как я позднее узнал, некоего раввина-каббалиста в интерпретации известного поэта, мой весьма эрудированный друг отлично выкрутился. Слушая его, я думал о Ковчеге. Совершенно случайно Джейбс выразил мистическую значимость Ковчега, его дуалистическую сущность. Ковчег и вправду воплощает закон Света и Тьмы.
Подъем, который испытал мой спутник после одержанной победы, вскоре испарился — обычный для Дауда скачок настроения.
Он стал говорить, что подавлен нищетой Города Мертвых, подавлен собственной нищетой, вынуждающей его браться за любую работу, какую только удается найти и не дающую ни дописать диссертацию, ни обрести блаженство в семейной жизни. Еще он заявил, что ему стыдно за свой народ, который уже тысячу лет назад мог жить в богатстве, но до сих пор по большей части нищ. Тут Дауд неудержимо разрыдался и стал проклинать свою невесту, свою судьбу и меня заодно.
Незадолго до этого мы с ним видели, как над склепами плавно скользил белый аист; он парил в теплом воздушном потоке, словно раздумывая, чем заняться. Дауд тогда рассказал, что у древних египтян аист считался олицетворением ба — одного из нескольких элементов жизненной сущности человека.