— Если бы искал, то начал бы с документов. То же самое я твержу студентам: идите к текстам, В старых пыльных книгах хранится гораздо больше, чем принято думать. В данном случае нас могут просветить свитки Мертвого моря.
История этой уникальной находки началась в 1947 году на суровых холмах Палестины, в те времена, когда яростный конфликт между арабами и евреями вышел из-под контроля, и британцы, которые уже двадцать лет заправляли в Палестине, начали собирать чемоданы. Некий бедный грязный пастух бродил среди скалистых холмов Мертвого моря в поисках пропавшей козы. Он увидел пещеру и бросил в нее камень. Однако вместо блеянья испуганной козы раздался треск разбиваемой глиняной посудины. Осмотрев пещеру, пастух нашел несколько глиняных сосудов, в которых находились свитки. Семь из них он продал иерусалимскому сапожнику и по совместительству антиквару Кандо; тот, в свою очередь, — и не без прибыли — продал их клиентам в Священном городе: три — ученому из Еврейского университета и четыре — епископу православного монастыря Святого Марка.
С 1947 по 1956 год в одиннадцати разных пещерах обнаружилось более восьмисот рукописей и фрагментов. Как только о них узнала пресса, свитки стали настоящей сенсацией. Что они расскажут о происхождении христианства, о личности Иисуса и правдивости библейских текстов? По мнению ученых, свитки спрятали члены малоизвестной иудейской секты ессеев, чья община проживала в этой пустынной местности. Они хотели спасти свитки от римских солдат, которые разыскивали евреев, замешанных в восстании против Римской империи (66–70 годы нашей эры).
Одной из самых замечательных находок был Медный свиток. Обнаруженный в третьей по счету пещере Кумрана, этот свиток перечисляет шестьдесят четыре подземных тайника с ценностями — золотом, серебром, благовониями вроде ладана и мирры — и рукописями. Некоторые ученые поначалу не желали верить, что перечень сокровищ — подлинный. Кое-кто даже полагал, что это нечто вроде сборника легенд о кладах. Я поинтересовался мнением Рабина. Он пожал плечами:
— Медный свиток доставил нам хлопот. — Рабин взял с книжной полки папку и вынул из нее пожелтевшую газетную вырезку. — Вот что писали в «Нью-Йорк таймс» после публикации Медного свитка: «Можно подумать, все это написано каким-нибудь персонажем „Острова сокровищ“ — притом кровью и в безлунную ночь». — Рабин рассмеялся. — Но если свиток и ставит нас в тупик, он вовсе не обязательно подделка. Конечно, трубить о нем повсюду не следовало… лучше бы избежать золотой лихорадки. Многое из того, что говорили в те дни ученые, было не по делу, — Милик, Мувинкель, Зильберман и даже де Во.
Я их хорошенько разнес, — пробормотал Рабин не без некоторого академического снобизма. — Они полагали, что свиток — некая шутка, устроенная полуграмотным чудаком-переписчиком. Да уж, картина довольно забавная — пустыня, истоптанная козами вонючая пещера и убогий отшельник, который — шутки ради — усердно выцарапывает на медной пластине список бесчисленных, но несуществующих сокровищ Храма. Боюсь, мои еврейские предки не настолько славились чувством юмора! Я не прав?
Нет, — продолжал Рабин, — думаю, Медный свиток есть то, что есть, — дословная передача неких сведений. Этот документ составлен священниками из Иерусалима, я уверен. Перечень тайников, где были укрыты сокровища Храма. Именно перечень — никаких цветистых выражений, даже никаких глаголов. Одни голые сведения. Беда в том, что описания тайников лишены смысла. Вот, например…
Он отыскал какой-то отрывок в книге, которую снял с полки, и прочел: «В углублении старого Дома дани на Плите цепи: шестьдесят пять слитков золота».
Рабин лукаво посмотрел на меня:
— А как насчет этого? Целая куча добра, как здесь утверждают, находится в стоке, отходящем от цистерны с водой. Или вот еще клад, тщательно спрятанный «за Второй оградой в подземном ходе, ведущем на восток». Или еще — бесценное сокровище «в трубе для вод у северного бассейна». Каково? Уж на что иерусалимские почтальоны славятся умением отыскать адрес, написанный любым языком и почерком, — хихикнул он, — но тут бы и они спасовали. Современным людям подобные описания ни о чем не говорят. Что касается главной ценности святилища, тут, боюсь, сведения еще более туманные.
— Думаете, сообщение зашифровано?
— Да, была такая мысль. Но, насколько я чувствую этот документ, он — то, чем кажется. Перечисление примет, утративших, увы, всякий смысл.
И Рабин прочитал еще:
— «В пустынной долине Ахор в пещере у подъема горы, смотрящей на восток, на которой сорок камней, спрятана скиния и все золотые принадлежности». Речь вполне может идти о Ковчеге. — И Рабин как-то очень уж энергично потер подбородок.
У меня мелькнуло воспоминание о той ночи, когда я вместе со своим телохранителем, полицейским Тагарузе, шагал к горе Думгхе. Эта гора как раз смотрит на восток и покрыта огромными круглыми валунами. И под ней, как говорят, спрятан Нгома Лунгунду. Неужели здесь есть какая-то связь?
— Долина Ахор? — прервал я Рабина. — Она имеет к этому какое-то отношение? Что означает «ахор»? Вы имеете представление о том, где она находится?
— К сожалению, нет, — ответил он. — Неизвестный автор Медного свитка не дает ссылок на карты. Принято считать, что это где-то у горы Нево в Иордании. Так написано в апокрифической Маккавейской книге.
Рабин взял с полки еще одну книгу и прочитал: «Сей пророк, по бывшему ему Божественному откровению, повелел скинии и Ковчегу следовать за ним, когда он восходил на гору, с которой Моисей, взойдя, видел наследие Божие. Придя туда, Иеремия нашел жилище в пещере и внес туда скинию и Ковчег и жертвенник кадильный, и заградил вход. Когда потом пришли некоторые из сопутствовавших, чтобы заметить вход, то не могли найти его. Когда же Иеремия узнал о сем, то, упрекая их, сказал, что это место останется неизвестным, доколе Бог, умилосердившись, не соберет сонма народа».[5]
— Кое-что, — продолжил Рабин, — наводит на мысль, что существовало два Ковчега или больше. Первый Ковчег изготовили для хранения двух скрижалей, на которых «пальцем Господа» выведен Завет. Когда народ Израиля стал чтить золотого тельца превыше единого Бога, Моисей разбил скрижали и получил приказ создать новые, с такими же надписями. Согласно иудейской традиции, был один Ковчег, предназначенный для хранения разбитых скрижалей, и еще один — для скрижалей, созданных Моисеем.
Рабин опять улыбнулся своей мальчишеской улыбкой, и я на миг увидел в нем берлинского школьника, каким он был десятки лет назад.
— Блаженной памяти философы выводили отсюда такую мораль: даже разбитые скрижали нужно с почетом хранить в Ковчеге; другими словами — даже такой дряхлый сыч, как я, почти уж и позабывший всю свою науку, заслуживает уважения. А еще он заслуживает отдыха.
И старый ученый, у которого сделался вдруг очень усталый вид, повел меня к выходу, объясняя, что настало время для полуденного сна. Когда мы дошли до дверей, Рабин побледнел и пошатнулся. Собравшись с силами, он тихонько проговорил:
— В детстве мать заставила меня выучить длинное стихотворение на английском языке. Интересно, смогу ли я вспомнить хоть кусочек? И он продекламировал тонким голоском мальчика-подростка:
Быть может, где-то далеко живет
Ковчег Господний и до сих времен —
Средь тех, кто чист и кто всегда блюдет
Его закон.[6]
Улыбаясь, Рабин выпустил меня на улицу.
И снова сирены дали знать, что в Городе Мира не все спокойно. Шагая домой, я размышлял о том, хранят ли до сих пор Ковчег в каком-нибудь глухом уголке «те, кто чист». Мне было о чем задуматься.
Пару дней спустя я договорился встретиться с Рувимом в баре на углу улицы Короля Георга и Хистадрут, в западной части города. Повсюду попадались солдаты; Иерусалим пребывал в напряжении.
Рабин, как обещал, прислал мне по почте список литературы — несколько десятков названий. Еще он прислал мне короткое вежливое письмо — извинялся, что прервал наш с ним разговор. Ему потребовалось разобраться в собственных мыслях.