— Адомас?.. — спросила у него Аквиле, и у нее упало сердце — рушилась последняя опора.
— Нет. Но мог и он. Все они собаки, только твой Адомас меньше кусается.
Аквиле хотела сказать, что без ведома Адомаса его бы не выпустили, но старик закашлялся и, сплевывая, ушел.
— Заберу тебя в Краштупенай, Аквиле. Будешь готовить мне голубцы. Мама, ты откормишь нам поросенка? Ну вот. На зиму засолим грибов, наделаем яблочного вина. Заживешь, как у настоятеля, лапочка. — Карие глаза приятельски подмигивают: не унывай, сестрица, все обойдется.
Брат, ведь родной брат! У кого же еще искать спасения?
Хлопнула дверь сеней. Старательное шарканье ног, незлобивое ворчание пса, стук в дверь горницы.
Катись подальше! — рубит сплеча Катре: ей уже ясно, кого черт принес.
Пятрас Путримас, которого за чернявость и изувеченную ладонь обзывают Черной Культей, растерянно топчется у двери. Чтоб его сквозняк, этого начальника полиции! Нет ни малейшей охоты попадаться на глаза такому господину, но раз уж так вышло, не кидаться же обратно во двор?
Враждебная тишина. Все ждут, что скажет мать.
Катре медлит. Этот подонок целый год хозяйничал с оравой своих ублюдков в горнице. Пускай теперь поймет, кто тут настоящий хозяин.
— Чего испугался, Путримас? Давай заходи, — не выдержал Адомас, подобрев от маминого угощения.
Катре за милую душу схватила бы свою трубочку.
— Садись, раз пришел, — не говорит, а шипит змеей, не глядя на гостя. — Когда была твоя власть, знал, где стол, где лавка, геройски расхаживал по нашей горнице, аж стекла дрожали, почему ж теперь на цыпочках, со-се-душ-ка?
Культя кусает губы. Яростный взгляд поднимается и опять утыкается в пол. Тише, тише. Черная Культя! Подумай о своих детях, о жене, которая скоро родит шестого. Гордость — дело хорошее, но когда нет хлеба, ею семью не прокормишь.
— Что было — сплыло, госпожа Вайнорене. Я-то человек маленький, не мне судить, худо ли, хорошо ли поступали власти, когда брали у одних, а давали другим. Сам я в вашу горницу не врывался, не брал вашей земли, чтоб ее сквозняк… Пуплесис, председатель сельсовета, сказал: «Путримас, пиши заявление, землю дадим». Раз дают, что ж… Найдите голодного, чтоб не взял хлеба, если в руки суют. А насчет обиды, госпожа Вайнорене, если б не я, другой бы вас обидел. Закон власти решают, а не мы, — мы-то люди маленькие…
— Та-та-та! Трещишь, как несмазанная двуколка. Ласковый стал, хоть за пазуху клади. Ногу мне бы поцеловал, если б подставила. А как тогда пел? Без спросу то в клеть, то в сарай, то на чердак. Здесь зерно ссыплю, тут сало повешу, там коров поставлю. Хозяйничал, как в своем доме. «Ссудите меня плугом, телегой, упряжью». Ссу-ди-те! Будто нам не известно, что значит ссуда таким товарищам? Да что тут говорить! Грабили, как бандиты, только ладными словами все называли, хапуги, как есть.
Культя мается, как на раскаленных углях, ищет подходящие слова. «Такой закон вышел… Не я один…» Нет, такими отговорками Катре Курилке рот не заткнешь, чтоб ее кровавый понос скрутил. Эх, знать бы загодя, что времена переменятся… Ноги можно было и не целовать, а вот помягче, поуступчивее… Знай, сверчок, свой шесток, чтоб тебя сквозняк. Пуплесис с Марюсом раззадорили: мы — народ, хозяева, наши леса, земли и воды. Выше голову! Вот и подняли голову. Что — голову, ноги и то на стол задрали. Помнится, пришел как-то под хмельком, прямо на половину Вайнорасов, — а те как раз ужинала — развалился без спросу на стуле, ноги на стол. «Нюхните пролетарского духу, кулаки. Я — народ! Мои земли, воды и леса на веки вечные. Аминь».
— Все мы люди, госпожа Вайнорене… Когда под одной крышей живешь, всяко случается… — бормочет Культя, потеряв последнюю надежду, — и бочком-бочком к двери.
— В других волостях скакунов твоей масти упрятали в подвалы, чтоб мозги поостыли, — откликнулся Адомас.
— Да сколько у меня мозгов-то, господин начальник!
— Хорошо, если хоть это раскумекал. — Адомас опять подобрел. — Темный, глупый ты человек, Путримас. Аду-раков мы не наказываем, мы их просто ставим на место. Твое место здесь, с честными хозяевами литовцами, а не с еврейскими прихвостнями, с большевиками.
— Чтоб их сквозняк, господин начальник! Я же литовец все-таки, не еврей, как же я с ними пойду?.. — Культя скулит, как собачонка. К стыду и угодливости униженного человека добавляется страх.