Черная Культя молчит, глядит на свои руки, бессильно лежащие на столе. За перегородкой рев — подрались младшие дети. В кухне (окно занавешено, хоть на дворе светло) воняет квашеной капустой, помоями, сохнущей одеждой, чадит свекольная коптилка на подоконнике, окрашивая все вокруг унылым багровым цветом.
— Чего не спросишь, как отец живет? — наконец говорит Культя. — Власти управляющего прислали.
Гедиминас удивленно смотрит на него. Неужели это теперь важно? А может, Путримас спал, пока он совершал самую мучительную исповедь в своей жизни?
Культя кашляет, роется в карманах — ищет кисет. Ну и дни теперь, чтоб их сквозняк: не успело проясниться, глянь, и смеркается, ничего не успеваешь сделать за такой день.
— Послушай, Пятрас… Ты думаешь, я пришел к тебе рассказывать истории, чтоб повеселей было в скучный зимний день?
Культя слюнит самокрутку, плюется, наклонясь над столом: крошки табака на язык попали. Слишком долго отплевывается и кряхтит Черная Культя.
— История интересная, как же, — наконец говорит он. — Необыкновенная история! С каждым может такое случиться, чтоб их сквозняк.
— Не с каждым, — отмахивается Гедиминас. — Не думаю, чтоб вам с Марюсом удалось вырваться живыми из лап Дангеля.
— Ну, это дело другое…
— Почему? — Гедиминас хочет посмотреть Культе в лицо, но тот отвернулся к окну, нагнулся над плошкой, прикуривает. Черная тень закупорила кухню. Видна лохматая голова, как бы положенная в отдельности от тела на подоконник, но изредка и она исчезает, утонув в густых клубах самосада. Гедиминас закрывает глаза. Чах-чах! — опускается и поднимается пистолет. Полированная лысина, жгучий клей на пальцах… — Что случилось, Путримас? — шепчет он, боясь открыть глаза, чтоб снова не увидеть голову на подоконнике. — Ты мне не веришь? Я убил человека, да, человека убил, а ты мне не веришь…
— Верю не верю, эх! Видишь, коли человек воротился оттуда в целости, вольно всякое подумать. Немцы задарма не милуют.
— Задарма! Я вернулся оттуда с кровью на руках! Тебе этого мало? — Гедиминас вскакивает, хватает Культю за грудь, но, встретившись с ним глазами, снова опускается на стул. — Как ты мог такое про меня подумать, Пятрас? Когда твою свадьбу играли, я первую зиму в школу ходил. Ты же меня сызмальства знаешь! Два месяца назад не побоялся свести с Марюсом, а сейчас, когда это позарез нужно, у тебя поворачивается язык сказать, что я продался гестаповцам? Если б это было так, висеть бы тебе на площади вместе с теми пятью.
— Меня одного немцам мало, они хотят партизан перебить, — отвечает Культя, спокойно попыхивая своей вонючей цигаркой. — До Марюса докопаться, вот чего они хотят, чтоб их сквозняк!
Гедиминас с минуту смотрит на лицо в облаке дыма. И это Черная Культя, на столе которого лежит каравай хлеба, испеченного из муки Джюгасов! Острая боль пронизывает грудь, руки дрожат, напрягаются, как струны, гудит голова.
— Да, я пообещал Дангелю пробраться к партизанам, выдать их, и за это волос у меня с головы не упал, — шипит он, испытывая страстное желание съездить Культе по торчащему кадыку («И тот горлопан у Габрюнасов был с кадыком»). — Что стоит такому выродку, как Гедиминас Джюгас, осквернить память Милды, наплевать на своего отца, выдать друзей. Мне, наверно, все это снится или я сошел с ума!
— Потише, Гедиминас. Успокойся, чтоб тебя сквозняк. Кто говорит, что я тебе не верю? Ты лучше вникни. Звали ведь тебя в лес, и недавно. Отказался. А тут сам рвешься. Непонятно… Эти страхи в гестапо, все твои переживания, убитый гад и прочее, кто знает… Нет, я-то знаю, понимаю, ты не высосал из пальца. Думаешь, другие поверят? Товарищи-то? И еще: одно дело прийти самому, сознательно, так сказать, а другое — прибежать, когда штаны уже горят. Враг хитер, силен на выдумки. Даже самый сильный человек может не устоять перед соблазном выжить…
— Да, понимаю, у меня нет доказательств. — Гедиминас негромко смеется. Поднял бы голову и посмотрел на Культю, но шея одеревенела, не повернуть. — Пятна крови на рукавах не доказательство — мог в свиной измазаться. Моему рассказу тоже грош цена — такую историю могла сочинить фантазия поэта при помощи Дангеля. Если б не бросил в мочило пистолет… Но он был в крови, потом я еще раз руки мыл. Нет, пистолет тоже не доказательство: сказали бы — дали в гестапо. Спасибо тебе, Путримас. Не думал, что можно прожить столько лет с человеком в одной деревне и совсем его не знать! Нисколечко! Ведь ты не тот, что был раньше…
— Нет, Гедиминас, я такой же, только время другое, чтоб его сквозняк, особенное время. В такое время волей-неволей поворачиваешься другой стороной лица к свету. Кто хорошей, а кто и плохой. Был тут недавно случай — Марюс угодил в переплет. Думали, этот человек выдаст его немцам — серьезные причины были. Ошиблись. Правда, скрепя сердце кормил и поил, ругал его всячески, но не выгнал, хоть за это фашисты его бы не помиловали. О-о, много людей знаешь, как самого себя, а приходит час, и они все карты смешают, чтоб их сквозняк. Пойми же: не люди, время виновато. Если все верно, что ты тут наговорил… Правда, она завсегда наружу выплывет. А сам беги, прячься где можешь. Только будь человеком, не у таких, как я или тот, что живет на опушке, чтоб беды не накликать. Думаешь, по твоему следу пустили одну ищейку, затолкал ее в мочило — и ладно? Не-ет, Дангель целую свору пустил. Может, и теперь бродит какая сука вокруг нашей деревни.