Не находя ответа, Гедиминас сунул было руку для прощания, но Гавенас, подбоченясь, стоял за столом, словно не заметив этого.
— Всего хорошего, товарищ секретарь.
— Всего хорошего.
Гедиминас повернулся (нет, кто-то чужой повернул его за плечи) и на чужих ногах направился к двери. Взялся за ручку (тоже не своими пальцами), но, чтоб нажать ее, не хватило сил. Обернулся — (не он, а кто-то другой за него) и, сквозь какое-то марево глядя на силуэт человека за столом, проговорил:
— Наверно, следует подать прошение об увольнении…
Силуэт беспокойно задвигался (наверное, замахал руками), и от стола долетел раздраженный голос:
— Об этом уж позаботится сам коллектив гимназии!
— Перед собранием меня вызвал директор, сказал, чтоб я был готов выступить. «Ты старый учитель, Баукус, с авторитетом, — сказал директор, — важно, чтоб такой человек меня поддержал». Поначалу я упирался, да-да, я же душой был с вами, всегда уважал вас, должен признаться, даже любил. Но Умила, хоть лопни, хотел вас разгромить.
И мне, сами понимаете, пришлось… ну, пришлось… Жена, детишки, понимаете… Сильный человек, ну вот как вы, устоял бы, а я ведь не герой какой-нибудь, господин Джюгас, не герой…
Преподаватель математики Ляонас Баукус пристроился за уголком стола, спрятав лицо в ладони. Костлявые, сгорбленные плечики, лиловая плешь, лиловый кончик носа. Чучело — не человек. Хотел-де броситься в ноги в первый же день, когда Гедиминас появился в гимназии, но побоялся, — есть ведь преступления, которых не прощают, и люди которые не умеют прощать.
— Но вы не такой, я знаю, вы не такой, господин Джюгас… Вы понимаете, такое уж было время. Простите старого дурака!
— Я давно вас простил, господин Баукус.
— Не сердитесь, не осудите…
— Не сержусь и не осуждаю. Вы были только орудием. Можно ли осуждать нож, который убийца загнал своей жертве в спину?
— Не говорите так, господин Джюгас, я человек, у меня есть совесть!
— Таких людей, как вы, тысячи. Вчера из страха они помогали топить людей одним, сегодня помогают другим. А если некоторые, вот вы, например, еще держатся в стороне, то лишь потому, что немецкий Гавенас или Умила еще не взяли их за шиворот.
— Нет, вы меня не простили, господин Джюгас. Вы меня презираете!
— Не думаю, господин Баукус. — Гедиминас включает радио, стоит у приемника, повернувшись к гостю спиной. — Не ваша вина, что вы родились в Литве, а не где-нибудь в Швейцарии или африканских джунглях. Вообще, разве мы виноваты, что живем не в девятнадцатом столетии, когда на свете не было Умил, а у людей было меньше хлеба, но больше рыцарства? Нет, не думаю, господин Баукус, чтоб я вас презирал. Мне просто жаль вас, как каждого, у кого незавидная судьба. Вот и все, пожалуй.
— Жаль… вам меня жаль! Я не требую, я не вправе требовать от вас уважения… Но умоляю, не считайте, что я подлец какой-нибудь, господин Джюгас…
По радио — торжественный голос диктора: передают свежее сообщение из ставки фюрера.
На Восточном фронте развернулась последняя, решающая битва. Взяты города: Одесса, Калуга и Калинин. Московское правительство сбежало в Казань… До настоящего момента уничтожено и взято в плен шесть миллионов большевистских солдат. Враг будет разгромлен еще до наступления холодов…
Звучит «Хорст Вессель». Гремят военные марши.
Повторяют отрывки из обращения фюрера к народу:
«Немцы! Великая Германская империя переживает величественнейшие часы в мировой истории. Знамена третьего рейха развеваются от Атлантики до Черного моря. Наша героическая армия уже берет штурмом главные города России — Москву и Ленинград. Все силы — победе! Завершить военную кампанию до холодов.
У Германии нет другого выбора — или победить, или оказаться уничтоженной до последнего человека…»
— Вам не кажется, господин Баукус, что по сравнению с тем, что сейчас творится в мире, наши личные отношения не стоят выеденного яйца? — Гедиминас переключает диапазоны, ищет другую станцию. Танцевальная музыка. — Какое имеет значение, уважаю я вас или презираю, когда рушатся целые державы, а убийство человека возвели в подвиг? Забудем, что было. Вокруг слишком много настоящих врагов, чтоб нам оставаться врагами.
— Без сомнения, без сомнения, господин Джюгас, вы правы. Вы правы на все сто процентов, господин Джюгас… — Баукус впервые за весь разговор поднимает глаза, тяжело встает, робко протягивает руку Гедиминасу. — Мне только пятьдесят лет… время есть… постараюсь… Вы еще увидите, я не подлец какой-нибудь!