Назавтра после обеда Гедиминас поехал обратно в Краштупенай. Дождя не было давно, но влажная земля липла к шинам велосипеда, — с самого утра в воздухе висела мельчайшая, вроде тумана, изморось. Гедиминас все еще видел ощетинившийся редкими травинками песчаный холмик у дороги, на который, проезжая мимо, он положил букет прихваченных заморозками астр; сосна, растущая у семейной могилы, как и придорожные деревья, застывшие в белесом пространстве, роняла крупные капли, и всю дорогу он ощущал мраморный холод мертвой земли. А когда в тумане стали проступать смазанные очертания башни костела и первые домики предместья, Гедиминасу подумалось, что этот город за мокрой мглой смахивает на кладбище его родной деревни — с тяжелыми могильными крестами, обступившими деревянный шпилек часовни. Сквозь завесу мельчайшей водяной пыли он разглядел приземистую, квадратную фигуру — могильную плиту, медленно ползущую с горки, за которой уже начиналась мостовая. Гедиминас хотел побыстрей прошмыгнуть мимо, но горка была крутая, а дорогу развезло. Запыхавшись, он соскочил с велосипеда и, вытащив из кармана платок, принялся вытирать лицо.
— Добрый вечерок, господин учитель, — промолвила могильная плита, превратившись в Матавушаса Пуплесиса.
Гедиминас приподнял шляпу.
— Задержался ты в городе, дядя Матавушас… Не успеешь засветло домой, — заметил он, почуяв водочный душок.
— А я привычный, господин учитель. Каждый второй день в Краштупенай. Баба уже боится, как бы себе городскую не завел. А чего мне зевать? В городе барышни чистые, надушенные, не то что моя, вечно сывороткой воняет. Выберу бабу дюжую, лицом пригожую, да не одну, а с кучей деток, чтоб самому потеть не пришлось. Заживу барином! А кому спасибо? Нашей глубокоуважаемой полиции, двух дней она не может прожить без Матавушаса Пуплесиса.
— По ночам нынче ходить опасно, дядя Матавушас. — Гедиминас положил руки на руль, собираясь трогаться дальше, но Пуплесис застыл на дороге, расставив ноги, понурив большую голову, и, точно бык на красную тряпку, пялился на переднее колесо велосипеда.
— Опасно? — буркнул он, не тронувшись с места. — А как же, а как же, господин Гедиминас. Ночью не мудрено в колодец или в яму угодить. Да и днем всякое бывает, господин Джюгас. Встретишь человека из своей деревни — вроде старые знакомые, а говоришь с ним и думаешь, верно ли ты сказал… Все мы стали чужими, господин учитель. Если б не знал, что ты сидел в Лауксодисе у своего старика, мог бы подумать — возвращаешься из Ольшаника, хоть он и не в той стороне…
— А что я там потерял? — раздраженно спросил Гедиминас. Он не любил Пуплесиса, как и всех прочих, которые с трудом читали газету, но, взяв власть в свои руки, с легким сердцем принялись разрушать старый мир, на фундаменте которого стоял и их собственный дом.
— А что там потеряли господа полицейские да белоповязочники? — Пуплесис все еще стоял, расставив ноги, засунув руки в карманы полушубка, крытого серым домашним сукном. Багровое лицо блестело, как полированное. — Что там потеряли краштупенайские евреи, господин учитель? Скажешь, им хотелось отправиться в Ольшаник и улечься в могилы, на которые никто не положит камня, как велит их обычай?
Пуплесис пошатнулся, раскололся надвое и, бешено вращаясь в алом вихре, стал уходить в землю.
— Не болтай лишнего, старый шут! Ты пьян, разрази тебя гром!
— Я и правда болтаю, господин Джюгас, но мне один черт. Пойду как-нибудь отмечаться, сунут в грузовик — и Пуплесиса как не бывало. Был зубастый старик, скажут люди, жрал стекло и гвозди, а вот мягкую свинцовую пульку сжевать не сумел.
Гедиминас налег грудью на руль.
— Быть того не может… Стариков, женщин… Безоружных людей… Врешь, Пуплесис! Вечно у тебя шуточки! разве этим шутят!..
Один башмак Пуплесиса — набухшая грязная жаба — оторвался от земли и легонько постучал по шине велосипеда.
— Эти шутки не мы с тобой шутим, господин учитель. И слава господу, что не мы…
Башмак вернулся на место, затем оба башмака чуть подались вперед, и Гедиминас почувствовал на плече тяжелую ладонь, но только на миг. На такой короткий миг, что подумал, не почудилось ли ему это. Он выпрямился, но квадратная фигура Пуплесиса уже исчезала за стеной измороси. Впереди, где-то за грудой домов, по-совиному ухал маневровый паровозик. Его жутковатое уханье было нереальным, как и все вокруг.