Гедиминас катил велосипед через весь город и не мог отделаться от гнетущего чувства, что на самом деле нет ни людей, хоть они и приподнимают, здороваясь, шляпы, ни домов, ни улиц, да и его самого нет — все одно воображение, иллюзия, рассказанная кем-то сказка. Барышня Онуте сидит у окна, закутавшись в белый пуховый платок, но и ее нет. И если она обрадовалась, увидев его, и заплакала, рассказывая о том, «что тут творилось», то лишь потому, что ему хочется, чтоб это было так. Должны же быть в мире люди, не разучившиеся плакать и смеяться!
— Это страшно, господин Гедиминас! Мы слышали стрельбу — сколько тут до этого Ольшаника! — но кто мог подумать… Они до полуночи гуляли у братьев Моркайтисов и шлялись по городу, хвастались своими ужасными подвигами. Приличные женщины, ясно, не захотели иметь с ними дела, и они стали бить окна… Вмешался немецкий патруль, началась перестрелка. Одного отвезли в больницу едва живого. Светопреставление, господин Гедиминас! Утром я встретила Ниёле, бабу вахмистра Бугяниса. На руке золотые часики, каракулевое пальто, что в прошлом году справила жена ювелира Манштейна. Недолго она его носила, бедняжка… А Манштейну повезло — вернули живого из Ольшаника. Проговорился, что спрятал драгоценности, но сказал — пусть у него язык отсохнет, если они дознаются, где спрятал. А они хотят любой ценой заставить старика заговорить.
«Среди этих убийц были два наших ученика».
Все еще не в силах отвязаться от чувства нереальности, он переобулся и вышел в город.
Адомаса не было дома — два дня, как уехал куда-то по делам.
Авраам Манштейн сидел на цементном крыльце своего дома, уставившись угасшим взглядом на рыночную площадь, сложив на коленях морщинистые руки, с козырька промокшей фуражки и седых пейсов на них капала вода. На улице, словно тусклые субботние свечи, загорались первые фонари; он не знал, доживет ли (да он и не хотел этого) до следующего вечера, но был счастлив, что пошел дождь, что хоть природа не отвернулась от него и, не брезгуя, омывает старое тело, к стыду всего человечества обреченное на поругание.
Гедиминас точно не своей рукой приподнял шляпу, буркнул приветствие, но старик не пошевельнулся. Подойти бы к этому человеку и что-нибудь добавить к «доброму вечеру», но и за эти слова Гедиминасу стало стыдно, — ведь они были произнесены на том же языке, который вчера вместе с выстрелами звучал в Ольшанике.
— О, Гедиминас! Удивительно! Хоть раз вспомнили старых друзей…
— Я хотел видеть господина Вайнораса, — холодно объяснил Гедиминас, почти веря, что хозяйка Адомаса не солгала, его на самом деле нет в Краштупенай.
— Заходите, заходите же, что мы тут торгуемся в дверях! — Милда схватила Гедиминаса за рукав и, радостно улыбаясь, втащила в прихожую.
— Раз нет Адомаса…
— Когда-то в этом доме вы были желанным гостем и не давали нам скучать. Верните хоть одну счастливую минуту своей старой приятельнице, Гедиминас. — Милда расстегнула ему пальто и, не обращая внимания на робкие протесты, стащила с плеч.
Да, пока у этого дома был хозяин, Гедиминас частенько забредал сюда на досуге. Бургомистр был умным и образованным человеком, к тому же недурно играл в шахматы, с ним можно было засидеться допоздна и ни разу не зевнуть. «Тебе повезло, Милда, ты получила отличного мужа», — ронял Гедиминас, когда они оставались вдвоем. Она иронически улыбалась, мучительно пытаясь скрыть правду на своем предательски открытом лице. Гедиминасу было больно, что она не любит своего мужа, но он не осуждал Милду. Даже тогда не осудил, когда Берженаса сослали и Милда стала любовницей Адомаса.
Конечно, он перестал бывать в этом доме, хотя Адомас не раз приглашал, а встретив Милду на улице, заговаривал с ней дружелюбно, но официально. Нет, он не осуждал ее за нарушение морали, а просто стеснялся ее, как и каждой красивой и легко — так ему казалось — доступной женщины, к которой не может оставаться равнодушным ни один здоровый мужчина, немного ревновал ее к Адомасу и, стыдясь этого низменного чувства, старался держаться в стороне.
— Сам бог вас прислал, Гедиминас! Одинокая женщина в такие страшные времена!.. — тараторила Милда, схватив Гедиминаса за локоть и ласково подталкивая в гостиную. — Прошу вас, устраивайтесь поудобней, мой милый, а я на минутку исчезну.
Он стоял в растерянности у большого круглого стола, окруженного тяжелыми, обитыми кожей стульями, и не мог понять, зачем пришел. Повидаться с Адомасом? Зачем? Неужели из-за этих нескольких слов, которые гудели у него в ушах, пока он, отчаиваясь и ужасаясь, брел по грязным улицам города: «Хочу посмотреть, как после всего этого выглядит твоя харя…»