— Жозе, этой мой брат Луи. Луи, вот это и есть мой друг Жозе Эш, о котором я тебе говорил.
— А, — сказал Луи.
Он снова облокотился о спинку своего кресла и смотрел на меня, казалось, уже с меньшей симпатией. Это показалось мне нелепым, было очевидно, что братья очень любили друг друга. Теперь я узнавала в незнакомце некоторые черты Дидье, но в них было больше четкости и свободы. Он походил, мне кажется, на того Дидье, каким бы тот хотел быть.
— Вы друг Юлиуса А. Крама и г-жи Дебу, — сказал он. — Вы работаете в журнале, который называется, если не ошибаюсь, «Отблески искусства».
— Вы все знаете…
— Я много ему о вас говорил, — перебил Дидье. — И рассказывал, как безумно мы смеялись с вами на некоторых обедах.
Это внушает уважение, — сказал Луи с иронией. Поздравляю. Дидье с успехом заменил меня в свете, где один из нас обязательно должен был быть представлен. Что до меня, я никогда не мог выносить этих людей. А как это удается вам?
— Я знакома с ними не так давно, — ответила я с удивлением. — Случилось так, что г-жа Дебу и Юлиус А. Крам оказали мне услугу, и я…
В общем, я запуталась. Я путалась, извинялась, и это стало меня раздражать.
— Я знаю, какого рода услуги могут оказывать такие люди. Такие услуги мне не нравятся.
Я возмутилась.
— Вы нескромны.
— Я — да, — ответил он.
И, к великому недоумению, я почувствовала, что краснею. Мне показалось, что я и в самом деле то, что обо мне думают: женщина, которую содержит богатый друг и содержит потому, что богат. Это подозрение я замечала вот уже два месяца во взглядах многих и оставалась невозмутимой. Но то, что этот человек смотрит на меня так же, казалось почти невыносимым. Но не могла же я ему сказать: «Знаете, Юлиус А. Край всего лишь мой друг. Я сама зарабатываю на жизнь. Я порядочная женщина». Я не люблю нападать, но не люблю и защищаться.
— Знаете, — сказала я, — в наш век женщине трудно идти в ногу со временем. Когда мой муж бросил меня, оставив без копейки, я страшно обрадовалась, найдя опору в лице такого надежного человека, как Юлиус А. Крам.
И я улыбнулась им заискивающей и отвратительной улыбкой, как пойманная врасплох.
— Примите мои поздравления, — сказал Луи. — Пью за ваше здоровье.
— Что вы такое говорите? — воскликнул Дидье.
Он совсем растерялся. Он ведь хотел получить удовольствие от этой встречи: любимый старший брат и лучшая подруга (со вчерашнего вечера). Он просчитался, и здорово. В тысячу раз лучше было бы, если бы пришел Ксавье, а не этот недоброжелательный незнакомец.
— Я должна идти, — сказала я. — Вечером мы идем в театр, а Юлиус терпеть не может опаздывать.
Я встала, пожала руку старшему брату, младшего поцеловала в щеку и с достоинством вышла. Домой я возвращалась пешком. Беспричинная злость терзала меня. Из-за нее меня трижды чуть не раздавили машины, которые в этот час как будто с цепи сорвались. Я вдруг возненавидела этот город под низким небом, эти слепые автомобили, этих суетливых пешеходов. Я возненавидела всех этих людей, окружавших меня вот уже два месяца, которые до сих пор казались мне всего лишь скучными. Теперь я боялась их. Если бы Алан был здесь, я, конечно, пошла бы в этот вечер к нему, хотя бы за тем, чтобы прочесть в чьих-то глазах, пусть даже глазах ревнивца, уверенность в моей неподкупности.
Лишь один человек способен был при данных обстоятельствах спасти меня. Он это доказал накануне. К несчастью, это был сам виновник инцидента, то есть Юлиус. Страдает ли он от того, что люди считают нас любовниками, зная, что это неправда и никогда не станет правдой? Но действительно ли он понимает, что этого никогда не будет? Может быть, это риск расчетливого человека, который поймал меня, нарочно создав эту ложную ситуацию, и ждет, что в один прекрасный день все переменится, и сила привычки и усталость толкнут меня в его объятия? Возможно, он считает это одной из статей молчаливого соглашения, заключенного между нами? В конце концов, если самая мысль о физической связи для меня исключена, то для него — нет, и тогда я веду себя нечестно. Я была в панике. Но в то же время успокаивающий, беззаботный голос шептал мне: «Ну и что из этого? Юлиус прекрасно знает, что никакой двусмысленности между нами нет. Никогда, ни словом, ни жестом, я не ввела его в заблуждение. И если какой-то ханжа косо взглянул на меня в баре — это не причина, чтобы ставить под вопрос самую обычную дружбу». Только этот голос был мне хорошо знаком. Это он говорил мне сотни раз: «Не надо усложнять. Подождем. Посмотрим». И каждый раз я убеждалась, как своими советами этот спокойный голосок лишь усиливал мое душевное смятение и путаницу. Выжидательная политика еще никогда не приводила меня к блестящим результатам. Нет, необходимо было поговорить с Юлиусом, прояснить положение, и даже если перед ним я предстану в смешном свете, то буду увереннее чувствовать себя перед посторонними.
Я пришла к себе буквально опустошенная приступом рольной совести, и в этот момент зазвонил телефон, разумеется, был Дидье и, разумеется, в отчаянии.
— Жозе, — сказал он, — что случилось? Это были совсем не вы! Я думал, Луи вам понравится, а он показал себя каким-то дикарем.
— Это неважно, — сказала я.
— Жозе, — продолжал Дидье, — я знаю, вы не идете в театр сегодня вечером. Вы говорили мне, что свободны. Не хотите поужинать со мной? Мой брат уехал, — добавил он поспешно.
Он был по-настоящему огорчен. В конце концов, лучше поужинать с ним, чем изображать в одиночестве героиню газетного романа с продолжением. И потом, может быть, я спрошу его мнение. Я не люблю откровенничать, но я так давно не говорила о себе. Я попросила его зайти за мной через час.
Он пришел. Осмотрел мою квартиру. Минут двадцать мы непринужденно болтали о том, о сем, после чего, выдохшись, я налила две большие рюмки виски и решительно сказала: «Ну, поехали!» Он расхохотался. Он был прелесть. Он походил на ребенка. Глаза у него были нежные. Я вновь посетовала на судьбу, отвратившую его от женщин. Он был преисполнен такта, нежности, хрупкости. Он был моим другом. Нам следовало разобраться сразу в двух инцидентах. Он начал со второго, как менее прискорбного для него. Я узнала, что его брат-пуританин совсем таковым не является, но их семья и среда всегда внушали ему ужас. Он живет в Солони, в заброшенном доме. По профессии он ветеринар. Тут я припомнила, как повеяло на меня сельской жизнью рядом с ним. Я представила его большие ладони на крупе лошади. Какое-то романтическое чувство на секунду овладело мной. Но тут я вспомнила, что он считает меня потаскухой. Я в тех же выражениях спросила Дидье, не думает ли он то же самое. Он так и подскочил. — Потаскухой? — переспросил он. — Потаскухой! Да вовсе нет!
— Что вы думаете о моих отношениях с Юлиусом?! Что об этом думают все? — Мне казалось, что вам нет дела до того, что думают все, — промямлил он.
— Ваш брат вывел меня из себя.
Он в затруднении тер руки.
— Я знаю, — сказал он, — что вы не любовница Юлиуса и не хотите ею стать. Но люди считают наоборот. Они не могут представить себе, что вы можете вести такой образ жизни, как они, работая в этом журнальчике.
— И, тем не менее, это так, — возразила я. — В Париже очень легко устроиться.
— Конечно, — согласился он как бы сожалея, — но они думают, что вы устроились иначе.
— А Юлиус, — спросила я, — вы думаете, Юлиус тоже ждет от меня чего-то другого?
Он поднял голову и посмотрел на меня как на идиотку.
— Само собой! — ответил он. — Юлиус вбил себе в голову заполучить вас, так или иначе. А Юлиус — человек, который никогда не отступает.
— Вы полагаете, он меня любит?
Наверное, в моем вопросе было столько недоверия, что он расхохотался.
— Не знаю, любит ли он вас, но, в любом случае, он хочет обладать вами, — ответил он. — Юлиус самый великий собственник, какой только может быть.
Я тяжело вздохнула и проглотила остаток виски. Решительно, в этом мире мне предназначена роль добычи. С меня довольно. Завтра я поговорю с Юлиусом. Узнав о моем решении, Дидье, подняв глаза к небу, заверил меня, что мне не удастся вытащить из Юлиуса ни слова. «Объяснения, — добавил он, — никогда ни к чему не приводят». Он знает это из опыта. Вот тут мы и заговорили о Ксавье. И я узнала, что один мужчина может быть таким изощренно жестоким по отношению к другому, как ни одна женщина. В ужасе слушала я рассказ о ночных барах, о джунглях порока; рассказ, где каждое имя звучало как угроза, любое ожидание было пыткой, а согласие выглядело унижением. Самое худшее было то, что, выражая все это таким скромным, таким целомудренным языком, он не ослаблял, а усугублял остроту своего рассказа, и, что особенно любопытно, я обнаружила в нем самом тот вкус к несчастью, который был так присущ Алану. В себе самом, а не в предмете своей любви находил он страдание и, наверное, наслаждение. И совсем неважно, любит ли он мужчину или женщину — в любом случае он будет несчастен. Ушел он очень поздно, казалось, утешенный, более или менее умиротворенный, а я легла спать со стыдливым чувством облегчения. Что бы ни случилось, придет утро, и я опять проснусь, насвистывая охотничью песенку.