– Ну вот. Духи тебе явились.
На другой день он подверг меня подобному эксперименту с водой.
– Подвижная вода – это жидкое пламя.
Вперившись взглядом в поток, в его пену, в игру бликов, в сверкание брызг, я ощутил энергию воды и уловил над струями танец воздушных Духов.
– Тибор… я не владею собой…
– Пока ты владеешь собой, ты видишь лишь то, что хочешь увидеть, слышишь только свои слова. Но если ты отдашься потоку происходящего, Духи явятся.
Тибор практиковал гипноз с помощью стихий – мерцающего пламени, текущей воды, ветра в древесных кронах, – чтобы погрузиться в мечты; ступив на эту территорию, он постигал истинную ткань жизни, ее устройство, связи – поэму, которую издревле писали Духи и которую мы, смертные, читать не умеем.
– Мы слепы к миру, ибо ослепили себя. Мы глухи к миру, ибо оглушили себя. Мечта спасает нас, возвращая в мир.
– Что я найду?
– Истина лежит в зазорах. Там, где не хватает ясности, четкости и логики. В намеках, в образах, в несоответствиях. Так благодаря мечте я нашел снадобье, которым горжусь более всего.
Тибор извлек из кармана шкатулку резной кости, открыл ее и показал мне белесый порошок:
– Он избавляет от лихорадки, усмиряет мигрень, снимает телесную боль, лечит суставы. Помнишь, на прошлой неделе мы назначили его Нуре. Она настроилась хандрить до вечера и обиделась, что я так скоро ее вылечил.
Я облегченно рассмеялся: как хорошо, что Тибор может судить Нуру со стороны, мне-то это не под силу.
Что до порошка, я припомнил, как однажды принес его Маме, страдавшей головными болями, и ей сразу полегчало.
Тибор поведал мне, как его открыл:
– Солнечным днем я мечтательно сидел на берегу ручья, прислонившись к иве, этому странному одинокому дереву, которое избегает лесов и предпочитает пустоты, речные старицы, окраины болот и сырые низины. Я плотно поел, впал в полудрему, и Духи меня окликнули. «Мы пребываем в сердцевине ствола, – повторяли они. – Мы живем под корой, в единственной части дерева, которая не плачет». И верно, мягкие, безвольные ветви плакали; листья плакали тонкими серебристыми слезами; ива изливала свою печаль в озеро, и один лишь ствол был непреклонен и прям. Духи настаивали: «Там наша мощь. Ствол не знает страдания и удерживает крону от гибели». Я повернулся к стволу, поскоблил кору и приготовил этот порошок. Он горек, но что поделать; в небольших дозах – я двигался на ощупь – он приносит облегчение. Духи указали мне, что в груди плакучей ивы есть вещество, которое осушит слезы страждущего[4].
Я полюбил бродить с Тибором по тропинкам, полям и лесам; я учился внимать Природе, мечтать с открытыми глазами и с закрытыми. Многое можно обнаружить и снаружи себя, и внутри. Духи проникают всюду.
Благодаря нашим примочкам, отварам и настоям Нура выздоравливала. Иногда она сопровождала нас. Поначалу мне казалось, что она интересуется отцовскими занятиями, но она склонялась к земле, к цветам и травам совсем не за этим: она искала ароматы для изготовления благовоний. Тибора это печалило: ему хотелось, чтобы дочь вместе с ним изучала целебные свойства растений. Я притворялся ее сообщником, чтобы больше с ней сблизиться.
Увы, она интересовалась моим мнением лишь для того, чтобы меня унизить. Как и с одеждой, она объявила, что я ничего в ароматах не смыслю и не отличу запах жимолости от вони скунса. Хотя это было полной чушью, я не возражал; если кто-то отваживался доказывать Нуре, что она не права, ею овладевал страшный гнев, она делалась больной, съеживалась и неделю никого к себе не подпускала.
Так или иначе, появление этих пришельцев меня взбудоражило. Ничто прежде меня так не занимало, как их общество, хоть Нура то и дело дулась, а Тибор, случалось, бледнел и обмякал передо мной с отсутствующим взором, жуя какую-нибудь сильнодействующую траву, которую не позволял пробовать мне.
Вечером я возвращался к Мине, которая оправилась после возобновления нашей близости. Когда она не была беременна, я чувствовал по ее глазам и по дрожи, с которой она меня впускала, что все ее тело жаждет новой беременности.
Каждый вечер после ужина мы уходили к себе и закрывались. Мы совокуплялись, и, едва я кончал, она в изнеможении откидывалась на спину и благодарно на меня смотрела. Я ложился на бок, глядя на нее с животной радостью. Потом Мина устремляла взор в потолок и машинально накручивала на палец прядь волос, – я помню эту ее привычку с детства. Засыпая, я спрашивал себя: неужели Нура после любви с мужчиной позволяет себе такие подростковые глупости?
Разумеется, нет…
– Почему ты никогда не улыбаешься?
4
Тысячелетиями я использовал порошок Тибора и всегда носил его с собой. В Средние века врачеватели перестали им пользоваться – надо думать, из-за сильных желудочных болей, которые он иногда вызывал. В 1750 году я был в Англии, и у меня вышла досадная заминка: дилижанс, везший меня в Чиппинг-Нортон, увяз в грязи, и пассажирам пришлось ждать на обочине дороги. Один из них, краснощекий плотный господин, поведал мне свои заботы. По английской провинции распространялась лихорадка, истязавшая не только детей и женщин, но и жизнерадостных здоровяков. Этот преподобный отец, человек острого ума и житейской сметки, склада не только научного, но и практического, неустанно стремился облегчить жизнь соотечественников. Он рассуждал в духе учения о сигнатурах – согласно этой доктрине, лекарство от болезни следует искать неподалеку от ее причин. Пока он говорил мне о своих неудачных опытах, мы шли вдоль пруда, и я указал ему на заросли ивняка: «Коль скоро лихорадка распространяется в местностях влажных и болотистых, то в них же кроется и врачевание сего недуга, ваше преподобие. Какое же из растений выживает в них с легкостью?» Он устремил взор за моим указательным пальцем и увидел плакучие ивы. Я подвел его к самому крупному дереву, погрузил палец в одну из небольших щелей, коих множество бороздило кору, и пососал его: «Не сей ли горький древесный сок защищает иву от болезней, кои она могла нажить, стоя ногами в холодной воде?» Преподобный отец тоже сунул мизинец в щель, лизнул его, сорвал листок, пожевал, сморщился. «Почему бы и нет? Горечь его напоминает мне порошок иезуитов, ту перуанскую траву, что укрощает лихорадку. Мы здесь можем разжиться ею, лишь прибегая к услугам контрабандистов: иезуиты с англиканской церковью не в ладах… Спасибо, друг мой, попробую двигаться предложенным вами путем». 25 апреля 1763 года Эдвард Стоун представил графу Макклсфилду, президенту Королевского медицинского общества, рапорт об эффективном лечении лихорадки ивовой корой – высушенной в мешке, положенном возле хлебопекарной печи, и измельченной в порошок, – которую он назначал пятидесяти страждущим. Позднее итальянский фармацевт выделил действующее вещество, содержащееся в коре, «салицин», затем французский фармацевт получил из него растворимые кристаллы, «салицилин». Наконец в 1899 году химик из Рейнской Пруссии, Феликс Хоффманн, пытаясь вылечить своего отца, страдавшего ревматизмом и бывшего не в состоянии глотать этот препарат, получил чистую ацетилсалициловую кислоту. Лаборатория красителей, где он работал, подала заявку не на патент – поскольку французы опередили Хоффманна, – но на торговую марку, разрешавшую коммерческое использование: «Аспирин». Таким образом «Байер» стал гигантом фармацевтической промышленности и единственным до 1919 года мировым поставщиком аспирина.