– Увезли, – констатировал Шевченко.
Они поднялись на вершину. Люди лежали вповалку.
– Стеценко! Построить роту. Кроме первого взвода, – тусклым голосом произнес Шевченко.
Через минуту люди стояли, и Стеценко, по привычке раскачиваясь с носков на пятки, доложил. Он улыбался, и маленький шрамик на верхней губе чуть подрагивал.
– Справа по одному – шагом марш! – скомандовал Шевченко.
Стеценко лихо продублировал и остался стоять рядом с командиром.
– Зря ссоритесь со мной, товарищ капитан. Где вы еще такого старшину найдете?
– Ссорятся, Стеценко, с равными. Ясно? А за то, что разлагаешь роту и пытаешься сделать из нее банду мародеров, – ответишь.
– Ну, зачем, командир? Я ведь заслуженный человек, в комитете комсомола состою. Орденом награжден. И ведь я тоже могу сказать, что у командира роты порнографию видел или полный целлофановый пакет афоней. Ну так, к примеру, конечно. Мне-то что, ну выговор объявят. Так я все равно на гражданку ухожу. А тебя потом – поверят, нет, а в академию могут не пустить…
– А ты, Стеценко, действительно подонок.
– Ну я ведь только для примера, товарищ капитан. Всего лишь для примера сказал. Мы ведь люди простые!
Последнюю фразу он произнес громко, так, что оглянулись солдаты.
– Рота, шире шаг. – Старшина выкрикнул с веселой остервенелостью, будто сам звук этих слов вызывал у него злое возбуждение. – Четкий шаг – это наш подарок очередному съезду!
И рота действительно ускорила шаг, на крутых спусках люди скользили по щебенке, а сам старшина, прыгая с камня на камень, устремился в голову колонны.
Но последние метры до опорного пункта батальона рота едва волочила ноги. Еще издалека Шевченко увидел застывшего Лапкина, фигура которого выражала не ожидание и встречу, а, скорей, проводы.
– Что с Воробьем? – Лапкин не выдержал, бросился навстречу.
– Убит, – коротко ответил Шевченко.
– Как это произошло? – пролепетал чуть слышно замполит.
– Просто: пулей в сердце.
– Я должен был быть там. На его месте…
– Осади, замполит, и не нуди, – грубо оборвал Шевченко. – Не до тебя. Три человека убиты. И еще раненых двое.
– Как, целых трое?
Лапкин замер и так и остался стоять истуканом. Шевченко ощутил мимолетную неприязнь. Ему тошно было видеть круглые глаза, в которых застыл ужас перед дичайшим, неизъяснимым абсурдом: вот был человек Воробей, смеялся, говорил, иногда действовал на нервы, валял дурака. И вдруг раз – и его нет. Будто костяшку на счетах: клац в сторону!
Шевченко подумал без злости, скорей устало: «Еще расслюнявится, возись потом с ним…» Шевченко поневоле привык к неестественному изыманию из жизни людей, которых знал, любил или к которым был равнодушен. Самым странным и непонятным было осознание, что ушедшие уже никогда не вернутся. В это невозможно было до конца поверить, и, наверное, в этом как раз и заключалось спасение: где-то глубоко в подсознании мертвые продолжали жить, разговаривать, существовать незаметно и вместе с тем как бы рядом.
Осознавать это по-иному было нельзя, потому что твое окружение, ближайшие люди воспринимались бы как кандидаты в покойники, завтрашние или послезавтрашние мертвецы. Полупризраки…
– Ну-ка, вызвать мне командира роты! – вдруг трубно прозвучал голос Кокуна.
Шевченко выругался в сердцах, с трудом поднялся, забросил за плечо автомат. Солдаты смотрели выжидательно и с сочувствием.
– Эрешев, захвати мой «лифчик».
Кокун не поздоровался, не протянул руки, с ходу приказал построить роту.
– Потери есть?.. Значит, взвод остался там, на высоте? Хорошо… Приказ такой: в ночь пойдете вдоль реки. Все ясно?
Ставя задачу, Кокун смотрел куда-то поверх головы ротного, будто видел там только ему одному ведомое.
– Товарищ майор! – вдруг быстро и с жаром заторопился замполит. – Люди вымотались. Такие потери!
– Вы кто такой? – удивился Кокун.
– Я замполит роты, – сказал он и коротко кивнул.
– А я ставлю задачу командиру роты, а не вам! – рыкнул майор и снова повернулся к Шевченко.
– Рота деморализована! Люди на пределе, – горячо продолжал Лапкин. – Вы посмотрите на них!
Рота выжидающе затихла, замерла, будто вмерзла в камни. Серые, потухшие лица следили без выражения и интереса, вроде и не принадлежали молодым парням, а были лишь бесконечным одинаковым слепком с маски усопшего.
– Замолчите! – Кокун дернул ногой и задохнулся. – Истерику тут! Да кто вы такой?
– Я – заместитель командира роты по политчасти! – звонко отчеканил Лапкин.
– Я отстраняю вас от роты! Вы у меня партбилет на стол положите! – Кокун перевел дух. – В чем дело, Шевченко?
Ротный пожал плечами.
– Замполит говорит правду. Люди действительно вымотались. Потери. А вот во второй роте никого не убило… Почему нам никто не помог, когда нас зажали?
– Был интенсивный огонь… Сам понимаешь. Хорошо, ладно, хватит уговоров… Всем ждать в строю! – мрачно бросил он и решительно удалился.
Через несколько минут послышался его голос:
– А ну-ка, сюда, Шевченко!
Кокун сидел у радиостанции, при виде ротного деловито проговорил:
– Вот, отвечай командиру полка.
– Шевченко, – заурчала радиостанция, – ты слышишь меня?
– Да, товарищ Первый… – тихо ответил ротный.
– Сергей, действительно ли рота небоеспособна? Я тебя спрашиваю, говори честно.
– Люди выдохлись, только из боя. Трое «ноль двадцать первых»[5] у нас.
– Знаю… Сергей, я спрашиваю тебя как офицер офицера. Пойми, я спрашиваю, потому что у меня нет другого выхода. Рота сможет идти?
Шевченко молчал.
Несколько мгновений он колебался, представляя измученную массу людей, хриплую, голодную, невыспавшуюся, провонявшую порохом, потом и кровью, – свою родную роту…
– Люди выдохлись, – медленно проговорил Шевченко.
– Что – мне прилететь уговаривать твою роту? – громыхнул голос командира.
– Не надо, – ответил Шевченко.
«Запрещенный прием, – остановившись перед строем, с горечью подумал Шевченко. – Они ведь ни за что не откажутся».
Кокун хотел было что-то сказать, но Шевченко, даже не глянув в его сторону, громко, с расстановкой произнес:
– Командир полка спрашивает, может ли рота идти в бой… Я сказал, что вы все выдохлись, на пределе…
Он замолчал. Какое-то время стояла тишина, потом вразнобой, все громче и громче зазвучали голоса: «Сможем… Если надо – пойдем!..»
Так же молча Шевченко повернулся, отошел к радиостанции, доложил. Радиостанция удовлетворенно пророкотала: «Спасибо, Шевченко». Он встал и ощутил острый приступ горького веселья и тоски.
Рота по-прежнему мучилась в строю. Кокун ходил вдоль шеренги и что-то вещал. Видно было, застоялся за день.
– Ну? – громко вопросил он, уперев руку в бок и отставив ногу.
– Всем готовиться к выходу. Пойдем в ночь под утро, – сказал Шевченко роте.
Никто не проронил ни слова.
Кокун ушел спать; предварительно он произнес небольшую речь об интернациональном долге и ответственности. После чего стал безопасен. Комбат пропадал во второй роте. «Мудрый начальник знает, когда его присутствие излишне», – подумал устало Шевченко и распорядился вслух, чтобы рота немедленно начала чистку оружия.
Прихрамывая, подошел Эрешев. За ним безмолвной тенью – Атаев.
– Товарищ капитан, почему так: майор Кокун нас трусами обозвал!
– Не понял… – недоуменно покосился Шевченко.
– За то, что в бою мы не были.
– Сказали, что вас я оставил?
– Он не хотел слушать. Ему прапорщик Стеценко сказал, что мы обманули вас. Я знаю…
– Ерунда, не слушайте Кокуна…
– Он перед всем строем назвал, – вставил Атаев. – Когда вы по рации говорили.
– Разве мы трусы? – глухо продолжал Эрешев. – У меня медаль «За отвагу» есть, и у Атаева есть.
– Да ну его к черту, вашего Кокуна! – раздраженно отрубил Шевченко. – Забудьте.
Эрешев потоптался, медленно повернулся и скрылся в темноте. За ним так же безмолвно исчез Атаев.
Сергей сел к огоньку. В жестянке из-под патронов, наполненной соляркой, мокло пламя. Костерок светил под себя и все же притягивал теплом и уютом.