Непросто жить среди эдакого контингента, но... здесь я ходил в авторитетах. А пацанье, дак - так вообще от меня шарахалось. Комната мне досталась нехилая, эдакий пенал два с половиною на четыре. Записался в городскую библиотеку, вечера сплошь чтению посвящал. Полюбил Чехова, Мельникова-Печерского, Ремарка, Лондона. Особо зачитывался Горьким. Во, мужик русскую глубинную жизнь знал-то! Я даже удивился, почему немка мне Алексея Максимовича (опять же, тезка...) не подсовывала. Она все Бунина, Тургенева, Лескова... Нормальные писаря. Но дворяне. У них, как ни крути, своя правда - благородная. Оно может, и у меня неизвестно какие крови (хотя, по внешности я - мужик-мужиком), но среда сотворила меня плебсом.
А вот с работою вышла беда. Меня определили в Сельхозтехнику, слесарить. Кой-чему я на зоне обучился, руки, что называется, на месте. Ну, тружусь месяц, второй, третий... А тугриков нету. Первое время я жил-то на те баблосы, что мне по выходе с зоны дали. Но их я проел. Конечно, я к начальнику, а тот: "Алеша, потерпи, кризис сейчас, вот, выправимся..." Так и хочется выругаться русским матом. Сколь живу, только и слышу: кризис, кризис... Мне кажется, они специально напридумывали кризисов, чтобы сподручнее было воровать. И все мы терпим... И что за нация-то такая? Начальник еще с месяц кормил меня терпежами, а жрать-то охота.
У нас на Горушке был "смотрящий", Толя-Катях. Нормальный такой пацанчик, у него четыре ходки на зону. Он нашему брату пропадать не давал. Данилов - крупная узловая станция, там локомотивы перецепляют, пассажирские поезда подолгу стоят. Ну, треть населения городка станцией кормится. Чтобы просто так прийти и продать, к примеру, редиску, эта фишка не пройдет. Нужна крыша - ментовская и бандитская. Толян последнюю и представлял. Мне дали торговал мягкими игрушками. Ходил такой, весь обвешенный Чебурашками, слонами, мишками, обезьянами, попугаями и прочей китайской хренью. Особо пассажиры ко мне подходить побаивались - уж больно у меня рожа мрачная - но на жизнь, однако, хватало.
И как-то получаю я письмо, от своей училки-немки. Татьяна Адольфовна сообщала, что вышла на пенсию. Здоровье у нее сильно покачнулось, да к тому же случилось у нее страшное горе. Сын в Чечне погиб. Их, юных солдатиков, бросили в самое пекло, и всех перебили как котят. Теперь Татьяна Адольфовна ненавидит того генерала - прежде всего за то, что ему присвоили Героя России, а генерал русских мальчиков не жалел. И вообще она ненавидит ЭТУ страну (так и написала), и готовится переехать в Германию на ПМЖ. Да.... Вот ведь судьба-то: нас, тех, кто крадет, насилует, даже убивает, на бойни не посылают. Гибнут лучшие - те, кто невинен. Разве справедлива эта жизнь? Еще училка просила у меня прощения. Она осознала, что я действительно спас ей жизнь. Ну, вообще-то я знал.
После отхода последнего поезда наши, с Горушки, по обычаю нажираются. В эту ночь я присоединился к ним. Наутро меня в моем "пенале" подняли с койки менты. Мне вменялось соучастие в преступлении. Якобы мы по предварительному сговору избили и ограбили мужика. Конечно, я ни черта не помню. Хватанул с ходу два стакана портвейну - все у меня поплыло. Потерпевший меня не опознал. Сказал только: "Темно было. Может, он, а, может, и нет..." Но я ж уже "меченый". И впаяли мне четыре года общего режима - за разбой в составе орггруппы. Рецидивист, однако... Хотя, судья пожалел, учитывая положительные характеристики из колонии для малолеток и с места работы, от начальника Сельхозтехники.
На зоне, в поселке Поназырево, было тоскливо. Работы не давали (производства стояли, начальство сетовало на отсутствие заказов), и опять много времени удавалось посвящать общению с книгами. Там, в Поназыреве, открыл я для себя Ахто Леви, Варлама Шаламова, Виктора Астафьева. Стал чувствовать Достоевского, и за многословием Федора Михайловича учился нащупывать сам нерв человеческой жизни.
Еще один положительный опыт приобрел. Весною, осенью нас, зеков (из тех, кто покрепче и без склонностей), посылали трудиться подсобниками в подшефные колхозы, участвовать в битвах за урожай. Приметил меня один председатель, дядей Ваней его все звали. Никто не мог починить зерносушилку, а я взялся - и починил. Золотые дни - это деревенское житье! Ну, а харчи - чисто на убой. Мне дядя Ваня предлагал по освобождении к нему идти, сулил и "гарну кралю" (он хохол), и жилье. Но, выйдя на волю (снова по УДО) я пошел своим путем. Дело вот, в чем. В тогдашние свои 23 я ни разу не видел большого города. Так получалось, что города я проскакивал, сидючи взаперти в спецвагонах. На зоне, в Поназыреве, крутились у нас людишки, окучивали тех, у кого срок заканчивается, на предмет выгодной шабашки. Вот и я клюнул. Некий Артем набирал бригаду, строить в Подмосковье дачи для богатеньких москвичей. Ну, вот, и попал я. Под Можайск.
Возводили коттеджик какому-то то ли банкиру, то ли следаку, то ли бандюку. По крайней мере, пальцы веером расставлять тот умел. Основательно строили, сколачивали опалубку, ставили арматуру, заливали бетон. Тот, который Артем, быстро пропал, месте с нашими справками об освобождении. Сказал, уехал формальности с регистрацией утрясать. А рулил нами бригадир Серега, нормальный деревенский курский мужик. После дяди Вани я вообще деревенских уважать стал. Серега и сам пахал как папа Карло, но и нам, уркаганам расслабиться не давал.
Нормально работали, с умеренным огоньком. Но рвался я все столицу нашей родины поглядеть. А Серега отваживал: "Куда ты, паря, лыжи-то навострил, на первом же углу ментяры повяжут! Что ты без ксивы? Червяк..." Не то, что бы я обиделся - на обиженных всякое там возят - но стало несколько не по себе. Тварь я дрожащая, или... В общем, пошел я на станцию Шаликово, сел в электричку и рванул в Первопрестольную. Еду, еду.. контроллеры ходят, но до меня не доёживаются (неужто рожу такую отрастил?..). Леса за окнами все меньше, строений больше, дома большие показались. Уже и представляю себя на Красной площади, у мавзолея дедушки Ленина. Может, и на труп вождя мирового пролетариата удастся глянуть... Рядом Большой театр, Детский мир, Лубянка... это на зоне знающие люди всю эту географию рассказывали. Ну, совсем уж громадины за окном. Спрашиваю попутчиков: "Москва?" "Не, - говорят, - пригород". Ну, ладно. Прошло еще с полчаса. А дома еще выше - их ряды все тянутся, тянутся... Опять вопрошаю: "Москва, что ль?" Дедок один разъясняет: "Только самое начало Москвы-то. До центру еще ой, как пилить!" Ладно. Сижу, наблюдаю в окно город. Серый такой, невзрачный, заборы похабщиной расписаны. Сам стараюсь от мата воздерживаться, чужую брань с трудом терплю, так что не по себе мне стало. И это столица? Да еще злословия на заборах по отношению к власти. Сам-то я по казенным домам ковался, не привык к эдакой свободе самовыражения. За один только мат при начальстве пять суток ШИЗО. В размышлениях о противоречивости воли я счет времени потерял. Встрепенулся: вагон пустой. Машинист объявляет: "Конечная, просьба освободить вагоны".