— К какому берегу-то, маманя? — выдохнула Антонида и уставилась на Анну Егоровну. — К какому?
— К какому ближе, — обрезала Буколиха. — Случай тебе подходящий выходит…
— Советуете согласье дать? — горько спросила Антонида и сбила платок на затылок. Волосы ее повисли прядями.
Она поднесла ко рту пиалу с самогоном. Запах мутного зелья ударил в лицо. Антонида мучительно сморщилась и поставила пиалу обратно. Затем схлестнула пальцы в замок и громко хрустнула суставами.
— Скажи и ты, Коля, — заговорила она чужим голосом и, приблизив к Николаю лицо, спросила: — Выходить мне за Федора Маркелыча?
Орехов отшатнулся. Самогон плеснулся из пиалы на стол.
— Не порти добро-то, — сказала Антонида и ребром ладони смахнула на пол самогонную лужицу. — Сватался он. Месяц сроку для ответа дал… Один день уж прошел. Выходить мне за кузнеца?
Николай растерянно поглядел на Антониду. Лицо ее, крупное, с запавшими щеками, было близко. В глазах отчужденно и холодно отсвечивал язычок керосиновой лампы. Стиснутые пальцы хрустели так, будто Антонида выламывала их из суставов.
— А Семен как? — спросил Николай. — Он-то как?
— Ты тоже об этом? — криво улыбнулась Антонида. — Все вы только о нем… Вдруг Семенушке будет плохо, вдруг его обидит кто…
Она взяла пиалу и выпила самогон.
— Все о нем, — повторила она. — А мне каково? У меня душа насквозь прознобилась… Обо мне хоть кто-нибудь попечалился, пожалел бы мою головушку.
— Не греши, Антонида, — сказала Анна Егоровна. — Не греши на людей. Раз не жалеют, значит не за что. Бабье дело наше такое… Пока на ногах стоишь, пока до крайности не дойдешь — не за что нас жалеть.
Буколиха сидела неподвижно, словно оледенела.
Глаза ее были непроницаемы, так же как у Антониды. Узловатая, с твердыми ногтями рука комкала край передника.
— Человеку иногда надо и помучиться, — сказала Анна Егоровна. — Опосля он светлее станет… Всех вас на ноги поставила своими руками. Отец-то, знаешь, какой был. По гулянкам больше да насчет женского полу. Век в обиде прожила, а выдюжила. Вот и ты мукой помучайся, тверже станешь.
— Что мне со сватовством-то делать? — спросила Антонида.
— Гоните его к черту, старого дурака! — Николай зло стукнул по столу кулаком. — У вас муж на фронте, а вы о сватовстве болтаете. Подлость это, гадость какая-то!
— Не ругай меня, Коля, — попросила Антонида. — Живые мужья откликаются. Похоронила я его умом. Не признавалась никому, а похоронила. Чую, что нет Семушки на белом свете…
Плакала Антонида долго, взахлеб, в голос. Утирала глаза кулаками, сморкалась в платок, гортанно всхлипывала. Потерянно дрожали плечи, обтянутые ситчиком — красный горошек по белому полю, а между ним синие цветочки вразброс.
Анна Егоровна прикрутила фитиль — огонь резал глаза. Даже прикрыв глаза, она ощущала нестерпимый керосиновый свет. Ничего-то сейчас не хотела она видеть, сидела молча и ждала, пока выплачется дочь.
Ушла Антонида за полночь. Проводив ее до калитки, Николай остановился, чтобы выкурить цигарку.
Погода переменилась. С гор прикатил тугой ветер. Он раскачивал верхушки тополей, бурчал в вишеннике, тормошил на крыше сухие камышины. За дувалом скрипел надломленный сук старой ветлы. Надо бы его давно срубить, но на конце сука зеленела горсть листьев, и рука не поднималась. Сук скрипел надсадно: то ли жаловался на судьбу, ощущая близкий конец, то ли просил помощи.
Душу наполняло одинокой тревогой. Ветер черствел. Небо было черным, будто задернули его из края в край валяной мохнатой кошмой.
Николай подумал, что наливается гроза и хлынет на землю долгожданный дождь.
И будто в подтверждение, вдали, где угадывались невидимые горы, полыхнули молнии. Ослепительные зигзаги кинулись с поднебесья к земле. На мгновение располосовали тьму, выдернули из ночи зубчатый силуэт гор и исчезли. От этих вспышек ночь показалась еще безлюднее и чернее.
Николай ждал грома, но не дождался. Видно, гроза бушевала далеко в горных ущельях среди отвесных скал и отрогов.
Орехов долго смотрел на беззвучные молнии, уже понимая, что в эту ночь ни одной капли дождя не упадет на иссохшую землю.
Скрип сука за дувалом охолонью царапал по сердцу. Почти до рассвета Николай проворочался на кровати и решил, что днем срежет к чертовой матери скрипучую загогулину.