— А к Антониде вчерась кузнец сватался, — неожиданно сказал Валетка. — Полушалок принес. Красный, и с белыми цветочками.
— Писем ей нет?
Валетка покачал головой.
— Не будет Антониде писем, — сказал он.
Мальчонка сидел, опустив плечи. Губа его распухла, время от времени он облизывал ее. Руки механически крошили сухую ветку. Хруст ее был отчетлив и короток.
— Откуда ты знаешь? — спросил Николай. — На картах, что ли, мать наворожила?
— Брешет она со своими картами. Разве по картам что узнаешь? Радио бы провести… Вы чего с топором?
— Ветлу пришел рубить.
— Ветлу? — переспросил Валетка и вскочил. — Прямо сейчас?
— Сейчас, — подтвердил Николай. — Откуда ты знаешь, что Антониде не будет писем?
Глаза Валетки испуганно ворохнулись и задержались на костылях Николая, на искалеченной ноге, туго спеленатой обмотками.
Он вздохнул так, будто собирался кинуться в омут, и сказал чуть слышно:
— Я письма писал.
— Какие письма?
Вместо ответа Валетка подошел к ветле, сунул по локоть руку в дупло и подал Николаю несколько мятых конвертов со штампами полевых почт. Письма были адресованы Валентину Ивановичу Каданову. Николай не сразу сообразил, что Валентин Иванович и есть широколицый, с конопушками зеленогаевский почтальон Валетка.
В двух письмах сообщалось, что данных о красноармейце Семене Петровиче Панченко часть не имеет.
— Вот последнее, — сказал Валетка. — Позавчера получил.
В письме сообщалось, что по дополнительно наведенным справкам красноармеец Панченко С. П. погиб под Ленинградом в августе сорок первого года.
— Она знает?
— Нет, никому не сказывал, — признался Валетка. — Я, дядя Коля, сам пишу, когда кому-нибудь долго писем нет. Уж две тетради исписал.
У Николая защемило в груди. «Сам пишу»… Мальчуган мой хороший! Значит, прячешься ты где-нибудь в закутках от любопытных взглядов и пишешь, разыскивая тех, от кого не приходят вести. Пишешь до тех пор, пока, не получишь вот такое письмо, пока не станет ясно, что писать больше некому.
Валетка взял у Николая письма, завернул их в холстинку. Сверток получился объемистым. Видно, не только о Семене Панченко наводил справки зеленогаевский почтальон.
— Что еще в дупле?
Валетка замялся, потом сказал, что в дупле хранятся «блескучие» камни. Он сунул руку и вытащил пригоршню разноцветных камешков. Осколки кварца, красный гранит, обломки хрусталя, мелкозернистый на изломе гнейс, отшлифованные водой окатыши сланца и еще какая-то каменная разноцветь.
— Зачем это тебе? — удивился Николай.
— А так, — ответил Валетка, перебирая на ладони свое богатство. — Когда я на почту хожу, завсегда камешки высматриваю. Они ведь, дядя Коля, как люди, — все разные…
Орехов слушал Валетку и вспоминал то невероятно далекое время, когда еще не было войны и когда он, как и Валетка, собирал камни и мечтал, что будет геологом. Обрезала война мечту.
— Спрячь камни, — сказал Николай, встал на костыли и пристроил под ремнем топор.
— А ветла?
— Не стану рубить. Может, еще поправится сук.
Через несколько дней Валетка принес Николаю письмо.
Письмо было от Евгении Михайловны, врача далекого уральского госпиталя, которая выходила Николая, сохранила ему ногу, хотя по всем врачебным правилам ее полагалось ампутировать.
По приезде в Зеленый Гай Орехов написал ей, что осел на месте. Писал и думал, что вряд ли военврачу будет интересно читать его письмо. Тысячи таких, как Николай, прошли через ее руки.
Евгения Михайловна в письме поругала Николая за долгое молчание и написала, что была рада получить от него весточку.
От торопливых размашистых строк повеяло чем-то знакомым и близким. Как наяву, увидел Николай госпиталь. Вспомнился староста палаты Белобаба и Петр Михайлович Барташов, отец Сергея, погибшего осенью прошлого года в Заполярье. Вместе с Барташовым похоронили они Сергея на берегу озера, а потом Николай неожиданно встретился с майором в госпитале. Евгения Михайловна писала, что Петр Михайлович три месяца назад выписался в часть. Писала, что рапорт ее о переводе в действующую армию удовлетворили и она тоже едет на фронт. Не забыла она и врачебные советы. «Больше солнышка, Коля, — писала Евгения Михайловна, — теплый песок тоже на Иссык-Куле найдется. Это очень нужно твоей ноге». По старому адресу просила не писать, новый обещала сообщить.
«Все на фронт, — подумал Николай. — Все воюют, а ты сиди в Зеленом Гае с костылями. Сало жри, самогон лакай. Иждивенец несчастный, калека, нахлебник…»