«Мама умерла четвертого апреля».
Рука скомкала письмо. Николай пошатнулся, прикрыл лицо от света и отвернулся к стене. Голова стала легкой и пустой. В ней, как дробинка в картонной коробке, сухими и отчетливыми толчками билась кровь. Николай не слышал ничего, кроме этих мерных ударов в висках. Валетка вскочил, ухватил его за рукав и подставил плечо. Помог устоять на ногах.
— Худое, значит, написали, — расстроенно сказал он.
Николай кивнул и почему-то вспомнил, что Валетка наполовину сирота, что кроме нескладненькой, любившей выпить матери, у него никого на свете нет, и обнял мальчика за плечи. Он был благодарен ему за доверчивое прикосновение, которое помогло пересилить туман в глазах, возвратило силы, чтобы до конца дочитать письмо.
Отец писал, что смерть была внезапной и легкой. Просто остановилось вечером сердце — и конец. Николай перечитал эти строки и подумал, что не просто остановилось сердце. Остановилось оно от усталости, от непосильной работы, от тоски по единственному сыну, от которого всю осень и всю зиму не было весточки. Остановилось потому, что ночами приходилось стоять в очередях. За подмороженную картошку отдавать на толкучке в чужие руки то, что было, может, последней памятью о сыне.
Тяжелой была эта смерть. Медленно подкрадывалась она, изводила бессонницей, ожиданием писем, сыростью непротопленного барака, жиденькими супчиками, которыми нельзя было досыта накормить мужа…
— Плохое пишут? — спросил Валетка.
— Мама умерла…
Валетка опустил голову. За этот год много раз пришлось ему видеть, как люди читают про смерть. И он знал, что не умирает от такой вести человек, может ее пережить. Поэтому Валетка усадил Николая на крыльцо и, утешая, погладил его, как взрослый, по голове.
Отец писал, что выслал четыреста рублей на тот случай, если Николай решит ехать к нему. До Вологды по военным дорогам был верный месяц пути, а на четыреста рублей не купишь и четырех буханок хлеба. Отец понимал это и о приезде писал просительно и несмело.
Осторожно спрашивал о другом. Из письма, пересланного дальними родственниками, он знал, что Николай ранен в ногу и признан инвалидом. В теперешние времена зря инвалидами не признавали, значит… Не договаривал отец, а между строк Николай слышал его вопрос: «Есть ли ноги у тебя, Коленька? Есть ли…»
«Есть!» — мог теперь ответить Николай. Сегодня он прошел с одним костылем через двор. Больно было, но прошел и не присел по пути передохнуть.
Николай не заметил, как исчез со двора Валетка. Он перечитывал письмо, разбирал расплывшиеся на бумаге буквы, вчитывался в строки.
В памяти возник образ матери. Неправдоподобно отчетливый, выписанный до мельчайших черточек.
Это было через неделю после начала войны, когда Николай вместе с другими мобилизованными уезжал из родного поселка. День выдался серый, ненастный. Надоедливая сыпуха затянула все вокруг. Скалы были скользкими, на воде взбухали пузыри. Тяжелые волны плескались о сваи пристани.
Мать стояла на краю пристани. Одета она была в праздничный коричневый жакет и новые туфли с никелированными пряжками. Николай смотрел на нее с палубы мотобота снизу вверх. Может быть, от того, а может, от зябкой сыпухи лицо матери казалось серым. Тонкие, твердые губы лишь одни двигались на нем. Они говорили Николаю, чтобы он берегся, что мать будет тосковать, ждать его, кровинушку, ясное солнышко, единственного и ненаглядного…
Руки матери были скрещены. Большой палец у нее изувечило лопнувшим в шторм тросом, и вывернутый сустав его беспомощно высовывался из сплетения схлестнутых на сердце рук.
Николай не помнит слов, которые говорил он в ответ. Знает лишь, что это были глупые, жалкие и ненужные слова.
Когда мотобот отвалил, мать пошла по краешку пристани. Ухватившись за ванты, Николай смотрел на нее и боялся, что, когда кончится пристань, мать шагнет в пустоту, упадет вниз, в тягучую холодную воду.
Но мать остановилась, удержалась на краю. Когда мотобот заворачивал за мыс, она, забыв строгий поморский обычай, запрещающий женщине появляться на улице с непокрытой головой, рывком сдернула платок и замахала им, отчаянно и часто…
Дышать было трудно. Из распахнутой двери хлева тянуло перепревшим навозом. Зло шипел хромоногий гусак, расхаживающий по двору. Табачные стебли, как горсть костей, торчали из деревянной ступы.
Николай взял костыли и вышел со двора. На задворках он увидел малохоженую тропинку и свернул на нее. Тропинка торилась сквозь жесткие будылья кураев, сквозь тощую крапиву и одичалые, так и не набравшие угрюмой силы лопухи, прошлась вдоль заросшего, с весны не чищенного арыка и вывернула к пшеничному полю. С краю лысела рыжая плешина с сеткой трещин. Из трещин стлался по земле усатый вьюнок. Стебли его суставчато коробились, усики сникли, распустили уцепистые пружинки. За плешиной торчали черствые наконечники овсюга. Дальше, где поле неприметно для глаз уходило в низину, начиналась пшеница. Малорослая и худосочная, она вяло клонилась, так и не успев войти в силу.