Обманул Сергей Витальевич людей собственным маршем. Попусту заставил тратить время и силы на то, что оказалось складненькой пустышкой.
Решение пришло лишь под утро.
— Вам первому говорю, Иван Павлович, — тихо продолжил Узелков, расстегнул воротник рубашки и кинул в рот таблетку. — Опять что-то прижимать стало… Такая вот история. Вы мне первый поверили, вам первому и выложил правду.
— Зачем же тогда деньги просите?
— Деньги в самом деле нужны. На Чайковского, на Шостаковича, на городской оркестр… О вас же думаю. Мне с моей астмой долго не протянуть. А у вас лет через пять не только квартиры будут просить. За другое начнут мылить головы на сессиях. Как мол, так? Город без оркестра живет. Почему председатель не побеспокоился? Вам же придется лезть на трибуну и каяться… Бетховен говорил, что музыка — это народная потребность. Цель искусства не сладкие грезы, а реальная жизнь, и музыка — универсальный язык человечества. Это, между прочим, слова Ромен Роллана и Лонгфелло.
Сакулин осторожно положил на стол карандаш и с силой потер подбородок.
— В наше время надо смотреть на десять лет вперед…
— Городской бюджет только на год вперед утверждают, — невесело откликнулся Сакулин, уже понимая, что никуда не уйти от слов Узелкова, сидевшего в кресле с такой обстоятельностью, словно время их беседы было не ограничено. Не так прост оказался отставной капельмейстер.
Иван Павлович вгляделся в Узелкова и приметил, что глаза его полны упрямого голубеющего блеска, что в них светится вызов и неожиданная сила, вдруг пробившаяся, чтобы защитить то большое и единственное, ради которого Сергей Витальевич жил на свете.
В памяти снова выплыл далекий октябрьский день и звуки военного оркестра на исхлестанной снарядами улице. Еды ведь не хватало, а оркестры играли. И Сакулину музыка того дня запомнилась крепче подаренного сухаря.
— Без денег вперед не заглянешь. На меня и так каждый чуть не с дубьем кидается. Одному то, другому это. Вынь да положь, товарищ председатель.
— Значит, не дадите денег на «деревянную группу»?
— Дам. Не хотел давать, а теперь дам. Бетховеном и Роменом Ролланом вы же под корень подсекли… Пока на сессии музыку запросят, с меня за нарушение сметной дисциплины десять шкур успеют спустить.
Сакулин улыбнулся.
— Потерплю во имя будущего… Разорите вы теперь меня со своим оркестром. Раз палец дал, теперь руку оттяпаете.
Сакулин набросал несколько строк в блокноте и с хрустом выдрал листок.
— Вот, идите в горфо. Я позвоню.
За дверью кабинета Узелков почувствовал, как он устал. От неудачной репетиции, от бессонной ночи, от разочарования в собственном творении, от волнений и разговоров. Стучало в висках, ноги были деревянными, и грудь перепоясывал тугой обруч. Сергей Витальевич облизал сохнущие губы и подумал, что наверняка уложит в постель приступ астмы, что не по годам и не по силам уже ему такие хлопоты. Но сам взвалил их себе на плечи и обязан был теперь донести нелегкий камешек до положенного места.
Хотелось поскорее выбраться из душного горсоветовского коридора, но в руке была записка и нужно было идти в горфо.
Освободился Сергей Витальевич часа через три после утомительного хождения по кабинетам, где распоряжение председателя украсилось десятком «виз». Среди них были и подпись Галины Остаповны, не очень довольной самодеятельными хлопотами Узелкова, который, сам того не ведая, умалял ее авторитет.
У выхода из горсовета Сергея Витальевича дожидался Толька Макогон. Увидев руководителя кружка, он проворно погасил сигарету и поспешил навстречу.
— Не дали? — напрямик спросил он. — У нас так… Дадут! Догонят да еще дадут.
— Ну и язва же ты, Анатолий, — качнул головой Сергей Витальевич и показал бумажку с визами. — Читай… Полторы тысячи на «деревянную группу».
— Теперь сыгранем так сыгранем!
— Конечно… Завтра начнем разучивать Чайковского.
— А марш?
— Не будет марша, — тихо сказал Узелков и оглядел площадь, угадывая место, где давным-давно стоял дивизионный оркестр. — А верней сказать, — не было его.
Толька вскинул на старого капельмейстера темные и тугие, как спелые вишни, глаза. В них было понимание и вопрос.
— Кроме моего марша на свете есть много настоящей музыки. Будем учить Чайковского, Бетховена, Шапорина… Музыка не любит фальши, Толя. Она не приемлет ее в своей основе.