— Лежит. Что я буду писать?
— Нечего, — неожиданно согласился помор. — Кабы твое было, хочу — дал, хочу — отказал. Ты к государственному приставлен. Тут твоей воли нет. Так я Николахе и растолковал, чтобы он другого чего не подумал.
Мне стало неловко за разговор в конторе. Игнат Добрынин не принял моего главного довода и пытался помочь мне выпутаться из затруднительного положения, упирая на формальную сторону вопроса. Инструкция в самом деле не позволяла удовлетворить просьбу Шайтанова.
Легче мне от таких мыслей не стало.
— Как твой постоялец?
— Сегодня к падуну отправился чернику собирать… Всю ночь в баночку плевался. Взялись дрова пилить, едва одно бревно одолел. За пилу держится, а боле от него пользы нет… Такую муку человек вынес, а на своей земле в гроб ляжет… Закури, Виктор Петрович, развей душу.
Мы свернули цигарки и присели на порожек салогрейки, пропитанной неистребимым кисловато-горьким запахом ворвани. За многие годы он въелся в стены, в клепаные швы жиротопного котла, в бочки, в ящики, в канаты подъемного ворота и в щели пола из темных пропитанных салом досок, которые не брала ни гниль, ни червоточина.
— После такой морянки должна рыба в ярус идти, — сказал Игнат Добрынин. — Хочу на промысел съездить.
Я с удивлением поглядел на салогрея. Страдая от жестоких приступов ревматизма, Добрынин уже года три не выходил в море, балуясь иной раз удочкой на заливе, где за полдня можно было запросто натаскать десяток-другой камбал и мелкой пикши. Для того чтобы взять рыбу ярусом, нужно идти километров за десять от поселка в открытое море. Одному на карбасе такое опасно и непосильно.
Словно угадывая мои мысли, Добрынин притушил цигарку, бережливо спрятал окурок за отворот шапки и добавил:
— Другого, Виктор Петрович, все равно не выдумаешь. Как, говорят, ни вертись, а спина позади останется…
— Ты понимаешь, что задумал?
— Как не понимать. Век у моря прожил, знаю, что шутки с ним шутить нельзя. Только ведь и то понимаю, что тебе себя не переломить. Для тебя Николаха — из плену пришел, вот и весь разговор. Пятно ты снять с него не сможешь.
— Не смогу. Вот это мне его беленьким сделать не позволяет, — ответил я, хлопнув о косяк двери протезом. — Ребята, которые остались лежать в скалах из-за такого, как Шайтанов.
— Крепко тебе, Виктор Петрович, война душу ушибла. А меня не отговаривай. Знаешь мой характер — задумал, так сделаю. Спокоя мне до конца жизни не будет, если сейчас на промысел не схожу.
— В пару кого возьмешь?
— Некого брать… Одному идти придется. Парусишко у меня еще надежный. Поветерь падет, дак справлюсь.
— А если встречный ветер?
Добрынин ничего не ответил. Ушел в глубь салогрейки и принялся ворочать тарные ящики, давая понять, что продолжать разговор бессмысленно.
Спорить в самом деле было не о чем. Если Добрынина прихватит встречный ветер, к берегу он не выгребет, и тогда рыбокомбинат, вдобавок ко всему, лишится салогрея. Другого мастера, знающего тонкости этого хитрого дела, не найти не только в Загорном, но и на всем побережье.
Подвалил забот капитан «Сайды»…
От салогрейки, стоящей на краю поселка, ноги вдруг сами собой понесли меня по берегу, туда, где километров за пять был водопад. Падун, как называют его в здешних местах.
Хилая тропа лепилась по склонам сопок. Прыгала с одного гранитного уступа на другой, обрывалась на щебеночных осыпях, ныряла на дно сырых, с отвесными стенами, расселин.
Ноги оскальзывались на мокрых лишайниках, ветер коварно подталкивал в спину, хрупкие ветки вороничника, стелющегося по камням, были зыбкой и неверной опорой.
Идти к падуну не было нужды. Я уже хотел повернуть назад, остановившись перед расселиной, преградившей тропу, как вдруг на дне ее увидел Шайтанова. Распластавшись на камнях, он лежал неподвижно. Рядом с ним валялся берестяной короб-кошель, наполненный черникой. Кошель, наверное, уронил, потому что темные ягоды просыпались на замшелом валуне.
«Чего это он?» — подумал я, рассматривая лежащего капитана «Сайды». Глаза скользнули, в сторону и приметили на тропе, чуть не отвесно взбирающейся по стене расселины, косые царапины, вороничник, сорванный с гранита, и осыпавшиеся камни. Я догадался, что Шайтанов не мог осилить подъем. Не один раз, видно, пытался выбраться из расселины, соскальзывал вниз и вконец ослабел.
Я негромко окликнул его. Шайтанов сел на камень и принялся отряхивать с ватника бурую торфяную грязь.
— Передохнуть решил малость, — сказал он, когда я оказался рядом с ним в щели. — С утра ходил, ноги по скалам исхлестал, вот и притомился. Место ягодное подвернулось. Кошель под самый край набрал. А вы к падуну подались?