— Голова болит?
— Прошла… Погляди, может, снять повязку?.. Не хочется мне с замотанной головой в МТС показываться. Расспросы начнутся, а нам пока лучше помалкивать.
Она подошла к Николаю и присела на корточках.
— Сними повязку.
Рана затянулась спекшейся корочкой.
— Припудрю — и сойдет, — сказала агроном, рассматривая себя в крохотное зеркальце, неведомо откуда появившееся в руке. — Хорошо, что увернуться успела… Теперь допоздна в поле не придется задерживаться…
— Пожалуй, не стоит, — подтвердил Николай и до подбородка натянул на себя попону. — Вот уж не гадал я, что за пять тысяч километров от фронта придется воевать.
— Поехала я, — сказала Оля. — За приют и помощь спасибо…
Николай поглядел вслед участковому агроному. Жаль, что она так быстро уехала со стана. Одному в этой конуре, пахнущей автолом и прелой соломой, оставаться было тошно. Еще он подосадовал, что потерял ночью спицу от сеялки. Удобная была вещь, по руке. Погладить бы ею Тишку по кумполу, тот бы и не копнулся…
По жестяной крыше вагончика снова загомонил дождь. Но Николай уже не слышал его. Отсыпался за три недели сумасшедшей работы.
Дня через два на комбайн по пути с тока привернула Анна Егоровна проведать Николая.
— Ты, что ли, Тихона изукрасил? — неожиданно спросила она в конце разговора.
— Нет, — поспешно ответил Николай. О ночной встрече он не говорил никому. Откуда же Буколиха знает?
— А я уж думала, что твоих рук дело, — чуть улыбнулась хозяйка. — Вроде бы ты не из драчливых, а тут, гляжу, у тебя синячина под глазом, одежда разорвана… Из-за чего схлестнулись-то?
— Не схлестывались. Это я на комбайне поскользнулся и о поручень ударился.
— Ишь ты, — удивилась Анна Егоровна. — И Тишка сказывает, что с сарая свалился. О бричку, говорит, лицом хрястнулся…
Глаза у Анны Егоровны были со смешинками, голос ехидный, умненький.
ГЛАВА 7
Каждый день Антонида встречала свою корову за околицей. Красуля упрямо заворачивала к знакомому дому, тыкалась в ворота и надоедливо мычала. Антонида тянула ее прочь, хлестала хворостиной. Скотина колесила по улице, кидалась из стороны в сторону, убегала от хозяйки.
Бабы возле калиток переговаривались друг с другом и ухмылялись, видя, как мается Антонида, загоняя строптивую животину во двор кузнеца.
Все знали, что Антонида еще не ответила Семену. Понимали, что несладко ей писать обо всем. Понимали, что написать она должна.
Потом терпение у кого-то кончилось, и однажды ночью ворота Федора Маркеловича густо вымазали дерьмом.
Кузнец, враз почерневший, с бешеными от ярости глазами отмывал ворота. Под рубахой у него угрюмо топорщились лопатки, шея была багровой. Руки, темные от копоти горна, с жесткой, как рашпиль, кожей, покорно скребли доски обломком косы.
Антонида прибежала к матери, сорвала с головы платок и с ревом упала на кровать.
— Доигралась, доченька, — колюче сказала Анна Егоровна. — Что теперь делать будешь? На двух стульях не усидишь… И я из-за тебя стыд принимаю… Думалось ли, что у родной дочери ворота дерьмом вымажут… За волосья вот ухвачу тебя, гулящую…
Антонида подняла голову и ошарашенно поглядела на мать:
— Как гулящую?
— А так… При живом муже с другим мужиком живешь.
Антонида поднялась с кровати. Лицо ее осохло от слез. Прищуренные глаза были темны и бездонны.
— Федор Маркелыч мне муж, — сказала она и туго повязала платок. — Сёма теперь ломоть отрезанный. Ходу назад мне, маманя, нет… Федор Маркелыч человек хороший, ко мне заботливый. Нет у него без меня жизни. Он ведь восемь годов в тюрьме безвинно просидел. А лицо ему в гражданскую войну японцы шомполами попортили…
Она села за стол, прямая, деревянная, и рассказывала ровным, тугим голосом.
— Обвыкну я с ним, мама, — Антонида заправила под платок прядку, которая нечаянно выбилась на лоб, — а Семену пропишу все, как есть. Пропишу, что судьба нам такая выпала, разлучила нас проклятая война…
— Тяжело тебе будет, Тонька, — вздохнула Анна Егоровна. — Такую ты ношу на себя взвалила. Мне бы и то не осилить.
— Край придет, так осилишь, — просто сказала Антонида.
Буколиха попросила:
— Коли так, надо все по-людскому сделать, чтобы признали вас мужем и женой.
В тот же день Валетка унес на почту письмо Семену от бывшей жены. Вечером «молодые», как это было принято в Зеленом Гае, прошли из края в край по деревенской улице. Федор Маркелович был в начищенных хромовых сапогах и шелковой косоворотке, борода его коротко подстрижена. Антонида нарядилась в зеленое праздничное платье с оборками по подолу. Только голову вместо светлого цветастого платка повязала темным, по-старушечьи опущенным на лоб.