А вот сердце-то, к сожалению, оказалось у него вовсе не таким сильным, как думалось. Добрым, большим, но больным. И он умер за рулем мчавшегося по центральному столичному проспекту своего автомобиля, но успел последним движением, вместе с последним ударом сердца, нажать на тормоз и отключить зажигание. И это был последний его подвиг.
Таким он и остался в памяти, писатель-коммунист Михаил Иванович Барышев.
Виктор Вучетич
ПОТОМ БЫЛА ПОБЕДА
Роман
ГЛАВА 1
Костыли тяжко втыкались в землю. Когда наконечник попадал на камень, костыль пронзительно взвизгивал.
Николай шел по городскому базару и удивлялся. Здесь продавали невиданные для военного времени пластины сала. С прожилками, с морозным блеском крупитчатой соли. И жмых — макуху, разложенную горстками. Пузатились глечики с топленым молоком, темнели ржавые гвозди, разложенные десятками, и старые подковы. В одном ряду лежали штабелем бараньи ободранные туши, в другом — пиленый сахар продавали поштучно.
За продуктовыми рядами гомонил толчок. Там трясли ношеную одежду, царапали подошвы сапог, совали в руки ненужные подсвечники.
Базар притягивал как магнит. Николай злился на себя и двигался вдоль рядов.
Дядька, до глаз заросший щетиной, продавал колбасу. Он постукивал по столу ножом с резной ручкой и в такт кричал сиплым голоском:
— А вот домашняя!.. С дымком, с чесночком!.. А вот домашняя!..
От колбасы пахло паленой соломой и сытостью. На срезах белели сальные звездочки и маслился прокопченный фарш.
Кусок такой роскоши умять с краюхой хлеба — два дня сыт будешь.
Николай сунул руку в карман и тронул единственную десятку. У него был большой выбор. На десятку можно купить одно яйцо или два соленых огурца, горсть макухи, половину селедки или десяток картошек, которыми торговала кроткая узкогубая старушка.
Орехов шагнул к объемистому чугунку, прикрытому куском пестрядинки. Картошки были без обмана. Крупные, хорошо проваренные, аппетитно присыпанные крошеной травкой.
Отсчитав десяток, старушка покосилась на костыли и решительно подцепила пару картошек в добавку.
— Это что же, милостынька, бабуся? — Николай уперся в старушку глазами. — Милостыню подаешь?
— Ишь какой ндравный! — Желтые глаза старушки заморгали. Она сунула под пестрядинку добавку и загородила чугунок локтем. — По-доброму тебе хотела, — голос старушки окреп. — Эвон народ-то как мается…
— Ты, бабуся, не милостыньку подавай, — посоветовал Николай, разглядывая сухонькую, по глаза увязанную платком торговку, — ты цену сбавь… За десяток картошек по червонцу берешь. Двугривенный ведь цена твоей картошке по мирному времени…
Старушка пожевала губами и прикрыла глаза морщинистыми веками.
— Купил, так проваливай, — сказала она. — Нечего рассусоливать. Немцу землю отдали и прикатили к нам со всей Расеи… Мы, чай, не трехжильные всех голодранцев кормить…
«Вот сволочь!» — удивился Николай, сунул картошку в карман и ушел на площадь. Он пристроился на приступке за дощатым ларьком, где торговали мочалками и литыми печными дверцами.
В вещевом мешке нашлись соль и кусок хлеба. Еда получилась на славу.
Первые три картофелины Орехов проглотил с маху, а остальные ел с расстановкой, долго переминая во рту клейкую кашицу. Крупинки соли попадали на зубы, хрустели и покалывали язык. К такой бы картошке еще малость жиров. Самый пустячок… для запаха…
Базарная площадь была заставлена телегами с поднятыми оглоблями, пароконными коваными бричками, ручными тележками на разнокалиберных ходах.
Николай скрутил цигарку. Торопиться некуда. Базар кончится часа через три. За это время он найдет попутную подводу, которая отвезет его, Николая Орехова, восемнадцатилетнего инвалида войны, в Зеленый Гай на иждивение колхоза.
Он медленно посасывал самокрутку и перебирал в памяти три долгих месяца с того момента, как выписался из госпиталя и поезд привез его в теплые края, где в феврале за железной оградой вокзала цвел урюк.
Он вспоминал еще многие вокзалы, где в пыли, в липкой грязи сидели и лежали неразговорчивые люди. Вспоминал унылые коридоры собесов и расспросы о зарплате, которую Николай никогда еще не получал. Триста рублей назначили пенсион, а на базаре буханка хлеба стоила пятьдесят, спичечная коробка махорки — тридцать.