— А ты подожди немного, дядько Порохня, — вернул я ухмылку Порохне. — Скоро май наступит, а там и весточка о смерти расстриговой придёт.
— Действительно скоро, — согласился со мной казак и тут же огорошил: — Уже третий день, как май на дворе. Так что немного можно и подождать, — усмехнулся он в усы и заметив моё изумление, добавил: — Ты более двух недель в горячке метался.
— А если, по-моему, выйдет и весточка о гибели Дмитрия придёт?
— Ну, если, и вправду, царя Дмитрия вскоре москвичи изведут, то поверю тогда, что Христос твою руку держит, — согласился Порохня. — Может и сам тебе тогда службу сослужу. Коли в цене сойдёмся.
— И какова же будет цена?
— Ты поклянёшься, что всегда будешь держать сторону Сечи, государь, — заявил Порохня, впервые назвав меня по титулу. — И если случится в Сечи беда, подмогнёшь.
— Клянусь, — просто ответил я и спокойно добавил: — А как может быть иначе? Я с вами бок о бок кровь проливал, да смерти в глаза смотрел. И все сечевики мне как братья.
— То верно, — было видно, что мои слова пришлись запорожцу по сердцу.
— Но и вы тогда мою сторону держите, — а вот это уже запрос на будущее. Как я уже говорил, Сечь — становится реальной силой. И иметь такую силу на своей стороне будет выгодно.
— Сразу не выйдет, — внушительно заявил Данила. — Супротивнику твоему, Дмитрию, многие симпатизируют, то ты и сам знаешь. Да и слово Сигизмунда на Сечи немалый вес имеет, особенно теперь, когда Сагайдачного кошевым выкликнули. Но я сразу на твою сторону встану. И Бородавку попробую уговорить.
— И то дело, — посмотрел я в глаза запорожцу. — Значит ждём вестей с Москвы?
— Ждём вестей, — согласился он и с нажимом добавил: — До конца мая ждём.
И тут я похолодел. Просто неожиданно мне на ум пришла одна возможность, о которой я совершенно не подумал. А что если Лев Геннадьевич, сочтя мою заброску в прошлое неудачной, предпринял ещё одну попытку и сейчас в теле ЛжеДмитрия очнулся ещё один посланец из будущего. Вряд ли он тогда безропотно себя пристрелить даст. Скорее уж сам на опережение сработает.
И что тогда? Как я тому же Тараске в глаза смотреть буду. И не только Тараске. И как в отношении меня поступят те же Грязной или Порохня?
— Ну, раз мы с тобой договорились, дядько Данила, — я постарался ничем не выдать своих сомнений. Вот придут вести с Москвы, там и будем решать. — Покличь сюда Грязнова.
Боярин появился практически следом, словно у двери поджидал: всклокоченный, возбуждённый, радостный. Хлопнул дверью чуть ли не вырвав её с петель, бегом пересёк комнату, склонился передо мной, жадно пожирая глазами.
— Жив государь! Ну, слава тебе Господи! — размашисто перекрестился он. — Напугал ты меня до смерти. Уже и не чаял, что в себя придёшь!
— Не дождутся, — скривил я губы.
— Кто не дождётся? — не понял меня Василий.
— Вороги смерти моей не дождутся, — пояснил я боярину. — Сами сгинут.
— То дело, — оживился Грязной. — Вот теперь сразу видно, государь, что на поправку идёшь!
— Как съездил, Василий Григорьевич? — решил прервать я излияния боярина. А то, так и будет радоваться бесконечно.
— Не шибко хорошо, но и не совсем плохо, — пожевал губами Грязной.
— Это как?
— Тимоху в Смоленске повидал. Он там одним из стрелецких полков командует, государь. Вот только князь Иван Хованский, что в Смоленске сейчас на воеводстве сидит, руку самозванца держит крепко и баловства среди людишек не допускает. Не решился пока Тимоха людишек на твою сторону звать. Толку не будет, только головы лишится.
— Ну, это понятно, — посмотрел я выжидательно на Василия.
— Но вотполтора десятка своих людей к июню Тимоха в Путивль пришлёт. Под моё начало встанут. Всё, государь не один на Русь вернёшься. Будет кому оборонить, ежели чего.
— Ещё Порохня с нами поедет, — проинформировал я боярина. — Он теперь с нами заодно.
— Не выдаст ли? — напрягся Грязной.
— Хотел бы выдать, давно бы уже выдал. Сам то как зиму провёл?
— Хворым всё прикидывался, — усмехнулся Василий. — Хованский, собачий сын, всё норовил меня в Москву отправить. Даже гонца к расстриге послал с весточкой, что я объявился.
— И что?
— А ничего. Вернулся гонец, да плечами пожал. Не интересен я никому на Москве. Ну, и воевода сразу ко мне интерес и потерял.
— На Москве, что слышно? — требовательно посмотрел я в глаза Грязному.
— Матушка твоя государь, и вправду, умерла, — виновато опустил глаза боярин. — В народе слух идёт, что придушили её.