За деревней на опушке леса вырос ровный ряд землянок. Расчистили дорожки, выложили их камнями, вывесили на деревянных щитах стенгазеты, а у ворот поставили часового. Теперь уже нельзя было разгуливать по деревне, да и времени не было — весь день был заполнен занятиями. Маченга только вечерами выкраивал свободную минуту, чтобы отдохнуть немного и поглядеть на лес. Солдатам выдали оружие. Они разбирали и собирали винтовки. Михал запоминал трудные слова, по нескольку раз повторял их, лежа вечером на нарах, но они никак не лезли ему в голову. И все-таки больше всего он боялся строевой подготовки. Построят на лесной опушке в одну шеренгу, с оружием «на караул», а Фуран прохаживается взад и вперед вдоль строя, останавливается то перед одним бойцом, то перед другим, но чаще всего перед Михалом.
— Сенк!
— Слушаюсь, товарищ подпоручник!
— Подучи наконец этого Маченгу, черт побери!
И Сенк учил. Он уводил его за землянку, и там они повторяли бесчисленное количество раз эти проклятые ружейные приемы, пока у Михала не начинали деревенеть руки.
Маченга отрабатывал приемы, а Сенк вздыхал и иногда говорил беззлобно:
— Если бы вся наша армия состояла из таких растяп, вот это было бы войско!
Михал чувствовал, как желудок поднимается к самому сердцу, а внутри у него все обрывается от досады на себя. Поздно! В отделении он был старше всех, только еще Калете, крестьянину из-под Вильнюса, стукнуло тридцать. Но этот бывалый человек уже служил в армии и орудовал винтовкой, как косой. Где там Маченге до Калеты! Окопаться он еще умел, но бежать по полю, падать, ползти, кричать «ура» — не те годы.
— А что ты делал при немцах? — спросил как-то Маченгу Сенк.
— Сидел.
— У бабы под юбкой?
— Нет у меня бабы, — тихо сказал Маченга. — Неженатый.
— Нет бабы?! — рассмеялся Кутрына. — Чудеса!
— Не твое дело!
— А может, ты не поляк? — продолжал Сенк.
Маченга вскочил. Лицо его побагровело, глаза засверкали.
— Что ты сказал? Я не поляк?
— Ты мне не тычь, для тебя я — товарищ капрал.
— Отстань от него, — вмешался Кутрына. — Вступил в Войско Польское, — значит, поляк.
Сенк умолк. Сидел, глядя на Кутрыну, который опустил вдруг глаза, вытащил из кармана коробочку с табаком и медленно свернул козью ножку.
— Я думал, что будет иначе, — тихо промолвил Сенк.
— Не болтай языком. Винтовку дали, чего же ты переживаешь? Скоро отправишься на фронт.
— Такая уж наша доля…
На глазах Маченги кучка сугубо гражданских людей постепенно превращалась в войско, в солдат, шагающих с песней по деревне, ползающих по мокрой траве или грязи, непрестанно атакующих невидимого противника, располагавшегося на возвышенности в хорошо оборудованных стрелковых ячейках, привыкала к твердому распорядку, регламентирующему каждый день солдатской жизни. Он уже привык к здешнему пейзажу, прекрасно чувствовал себя на новой родине, которая не казалась уже такой чужой, не пугала его. Он даже свыкся с тем, что все считают его недотепой, подтрунивают над ним. Другие легко освоились с военными порядками: Кутрына — как будто бы всю жизнь провел в армии; старый Граль — с юношеским рвением; Бенда — как-то незаметно. А Маченге казалось, что, начиная с подъема и до вечерней поверки, командиры все время присматриваются к нему, что военная машина, выдуманная кем-то наверху, имеет сто пар глаз, что от нее никуда не скроешься, даже ночью под одеялом.
Перед землянкой висела ротная стенгазета; на ней красной тушью была выведена каллиграфическим почерком надпись: «За Варшаву!» Маченга с трудом читал по слогам фронтовые сводки.
Во время оккупации говорили: «Они разобьют немцев». Теперь слово «они» незаметно сменилось на «мы». Его пугали расстояния, которые, возможно, завтра придется преодолевать, но вместе с тем ему хотелось, чтобы это произошло как можно скорее. Подпоручник Фуран говорил: «Рано или поздно вы встретитесь на поле боя с настоящим противником». Михал повторял его слова как молитву.
Он часто думал о матери. Не дождется, наверное, конца войны и возвращения сына.
Политбеседы с ними проводил хорунжий Лекш, невысокого роста, чернявый юноша, кажется, из университета. Они проходили обычно в землянке. Хорунжий говорил, как правило, долго и очень быстро, но кое-что можно было понять. «Народное войско — это польское войско». Кутрына кривился, Сенк улыбался, а Маченга рассеянно слушал.
Дождь, ливший как из ведра, размыл выложенного из камешек около землянки орла, усеял сплошными лужами дорогу. На этот раз беседа шла о границах. «Граница Польши будет проходить по Бугу, потому что поляки по ту сторону не живут», — говорил хорунжий. Михал морщился. «Для некоторых это будет тяжелая потеря, но я думаю, что они все поймут. Давайте спросим у рядового Маченги, — продолжал Лекш, — он родом из-под Слонима, пусть скажет нам: понимает ли он такое решение? согласен ли с ним? Ведь он знает эти края».