— Выдадут не выдадут, а про запас всегда должно быть. Пульвиц — это как мираж.
— Как-нибудь дотопаем. — Маченга сделал глубокую затяжку, погасил сигарету и сунул остаток в карман.
— Дотопаем! А у меня уже ноги не идут. Каждый раз вытягиваем их из грязи… В конце концов упаду, и ни один генерал меня не поднимет.
Маченга промолчал. Выглядел он нездорово: небритый, лицо серое, под глазами синие круги.
— Ну чего молчишь? — налегал Калета.
— Идешь и иди себе, — сказал Михал. — Раз надо, так надо.
— А ты такой крепкий? Крепкий? Куда он гнет?
— Нет, я вовсе не крепкий, — ответил Михал. — И никогда им не был.
Болтает языком Калета. Уж кому-кому, а ему должно быть известно, что Маченга — человек слабый и болезненный. С самого начала, с момента, сколько он себя помнил, люди всегда ухмылялись при виде его. «Размазня». А ведь это не его вина. А может, и его. Чего греха таить. Никто иной, только он сам, Михал Маченга, виноват в том, что не умел жить. Всегда что-то упускал или не использовал, когда само шло в руки. Другие ловили любую возможность, а он проходил рядом и втягивал голову в плечи. Так было. Михала охватил болезненный стыд, что он был именно таким, неудачником и бестолковым, посмешищем. Взять его отношения с Марией… Опять вспомнил ее — мысленно прикоснулся к ее лицу и груди. Вот бы она сейчас была рядом… хотя бы на часок!.. Он только раз обнял Марию, один-единственный раз, когда она пришла сама. Не хватило смелости. А мог ведь обратиться к командиру взвода или к командиру роты, попроситься на день в Гняздово. Они бы не возражали. Он думал об этом, клялся себе, что обратится с рапортом, но откладывал со дня на день, пока в конце концов они не покинули Черемники. Обратись он тогда с рапортом, то пробыл бы с Марией целый день. А может, позволили бы остаться в Гняздово и на ночь. На всю ночь.
Так кто же виноват? Он сам, Михал, «недотепа», как говорила мать, неумеющий жить.
И письмо он послал Марии только одно, второе не закончил.
«Любимая Мария! Сообщаю тебе, что мы перешли большую реку в Германии, которая должна стать польской границей, и идем дальше, но куда — не могу написать, потому что это военная тайна… Мне здесь хорошо, как и всем остальным…»
А если Мария уже не ждет писем от него? Молодая, красивая женщина нашла себе парня — ведь нет никакой гарантии, что Михал Маченга вернется с войны.
Засмотрелся на дорогу; кроме нее, бегущей вдоль обочины, поросшей лесом, ничего не было видно. Может, когда они минуют лес, то увидят наконец Пульвиц и Михал пошлет письмо Марии?
Дома Пульвица, ровненько выстроившиеся вокруг колокольни кирхи на плоской вершине холма, покрытые красной черепицей, были освещены косыми лучами заходящего солнца. Пульвиц ли это? Не ошиблись ли те, кто следил за маршрутом по карте? Ведь все немецкие городишки похожи один на другой, как две капли воды, издалека не отличишь: Пульвиц, Бретвельде, Гросвелька, Куцкау… В Пульвице должны быть польские части, должен закончиться их поход. Но отнюдь не польские пулеметы тарахтели с хорошо укрытых на холмах позиций и не наши снаряды рвались на подступах к городу. Бойцы смотрели на город и не верили своим глазам, крепко сжимали винтовки и автоматы, так, что болели пальцы, и повторяли как заклинание: «Пульвиц». Они не смогут идти дальше, силы рассчитали только, чтобы дойти до этого города, ни шагу дальше, иначе рухнут на землю…
Час назад казалось, что город уже в их руках. Передовая группа Пушкарева достигла первых построек, на правом фланге на штурм пошел Олевич. Кольский видел, как он вел вперед свою роту и как залегли его бойцы, прижатые к земле пулеметным и минометным огнем с окружавших город холмов. Огонь поляков ослабел. Кольский смотрел на блестевший, красноватый Пульвиц и знал: бойцов уже не поднять на штурм. Вернутся на край долины, и хорошо, если раненых унесут с собой.
Долина, представшая их взору, была обширной, ровной, с двух сторон окруженной лесом. Немецкая артиллерия обстреливала лесную опушку, фонтаны земли появлялись то тут, то там, унося вверх осколки снарядов.
Кольский выбрал место для своего командного пункта с таким расчетом, чтобы наблюдать и за лесом, и за полем, и за холмами у Пульвица. Как вести наступление? Как бросать батальон на позиции врага, о которых практически ничего не было известно? Утверждал ли Свентовец, что в Пульвице мы застанем польские части, или же он говорил «скорее всего»? Кольский этого уже не помнил. К командиру полка, который находился вместе с основными силами, он отправил с донесением адъютанта батальона поручника Хенцеля. В донесении лаконично сообщалось, что передовой батальон без поддержки и пополнения боезапаса не в состоянии вести дальше наступление в указанном направлении. Кольский не питал иллюзий насчет ответа. Свентовец ничего не даст и прикажет продолжать наступление. Он был убежден, что получит именно такой приказ. Поэтому ему казалось, что он вынужден будет переступить какую-то черту, когда вызовет командиров рот и передаст им приказ командира полка. Черту, за которой был уже мрак, именно это слово казалось ему наиболее подходящим, а все, что он знал до этого о войне, теряет смысл.