— Выберемся, — рассуждал вслух Леоняк, — если только не лезем прямо в глотку немцам. В такой неразберихе верное направление выбрать практически нельзя!
Гольдвельд пожал плечами:
— Это вы парашютист, а не я. Они ведь не расставили на нас сети, где-нибудь прорвемся.
— С подводами, — презрительно буркнул офицер информации. — Да с такими «орлами», как наши. Поглядите-ка на них.
Люди и в самом деле выглядели жалкими. Гольдвельд видел согнувшиеся фигуры, с трудом передвигавшие ноги. Это были немолодые мужчины, почти без фронтового опыта.
— Днем мы должны будем укрыться в лесу, — продолжал Леоняк, — иначе переловят нас, как куропаток. А впрочем, черт побери, мы можем напороться на них и через минуту!
Со стороны дороги, которая осталась сзади, донесся приглушенный гул моторов. То там, то здесь блестели светящиеся точки.
— Прут по шоссе!
— Да пусть себе гуляют на здоровье, — сказал Гольдвельд. — Что это вы, Леоняк, такой пессимист?
— Пессимист? Если бы у нас был нормальный взвод… А с такими-то героями? Страх подумать…
— Ох, Леоняк, Леоняк! — Шепот Гольдвельда был с хрипотцой и как бы приглушен. — По крайней мере вы не должны так говорить. Вы что, специалист по выявлению потенциальных героев? Ерунда. Где они? Кто из нас герой? Кому не хочется жить? Да о том ли речь? У нас такая работа: скверная, грязная, опасная. Маскироваться, целиться, использовать технику, а самое главное — убивать людей. Сомнительное удовольствие? Но это необходимо делать, иного выхода нет. Так вот, один работает получше, другой похуже, как всегда это бывает. Вот и все!
Леоняк махнул рукой:
— Что я слышу от замполита полка? А зачем же вы сами попросили оставить вас в арьергарде? Почему? Видите ли, война, это… — Он заколебался.
— Что именно? — буркнул Гольдвельд. — Погляди-ка, вот она во всей красе на этом мерзком поле, находящемся то ли в тылу противника, то ли нет, чертовский холод, болят ноги, живот подводит от голода, спать охота, как сурку. А надо идти…
Леоняк не ответил.
Шли молча, далеко обходя темные контуры построек, осторожно пробираясь узкими проселками и отдыхая в перелесках или оврагах. Шли, не считая времени и расстояния. Справа донесся гул артиллерийской канонады, они свернули и двигались на этот звук до тех пор, пока ровная плоскость поля не вздыбилась складками пригорков. К Гольдвельду, пригнувшись, подбежал боец.
— Товарищ капитан, — зашептал он, — дозорные залегли вон там. Оттуда видны чьи-то позиции.
Гольдвельд и Леоняк пошли вперед.
Издалека, со стороны этих окопов или позиций, ветер донес приглушенные голоса. «Они», — подумал Гольдвельд, чувствуя, как напрягается его тело.
И в этот момент совершенно отчетливо, как ему показалось — совсем рядом, он услышал:
— Войтек, дай трубку.
Позабыв об осторожности и законах передовой, он вскочил и, прежде чем успел крикнуть: «Наши!», сделал шаг вперед, один-единственный шаг по направлению к польским позициям. Его прошила меткая пулеметная очередь, он упал, не успев услышать громкого крика Леоняка: «Свои! Не стреляйте!»
Батальон вышел в открытое поле. Наконец-то вокруг воцарилась тишина, только время от времени где-то на западе или на севере раздавались орудийные выстрелы. Ночь выдалась звездной. Было видно бойцов, согнувшихся под тяжестью пулеметов, можно было даже различить их лица, скованные усталостью.
«Те, кто остался в долине, — думал Кольский, — те, кто не успел проскочить, все те…»
Когда закрывал глаза, видел все время черепицу крыш Пульвица. Глаза у него воспалились, он с трудом открывал веки, засыпал и просыпался на ходу…
— Пульвиц и долина, — громко повторил он, чтобы услышать свой голос.
— Слушаю, товарищ поручник.
Кольский узнал.
— Ах, это ты, Олевич! Не обращайся ко мне «товарищ поручник», оставь это, брат…
Шли молча, очень медленно, не чувствуя, что с каждой минутой замедляют шаг.
— Что будет с тобой? — спросил Кольский, чтобы что-нибудь сказать, снова услышать собственный голос, а потом тот, чужой.
— Со мной? Передашь меня в прокуратуру или еще куда…
— Свентовец обещал выручить тебя!
— Может, выручит, а может, нет…
— Ты, кажется, сам не уверен?
— Наверное. Но об этом мне уже неохота думать.
— Обойдется, — пробормотал Кольский. — Как-нибудь тебя вытащим. — Он посмотрел на часы.
Было около двенадцати часов ночи, заканчивался четверг.
Мы можем их оставить теперь на поле у Будзишина, бредущих на север. Они полны надежды, считают ведь, что самое худшее уже позади. Это обычно на войне, на ней редко думают о завтрашнем дне. Незачем.