— Да, знал, пан генерал. — Старик умолк, вынул из кармана носовой платок и вытер лоб.
Векляр понял.
— Она умерла?
— Зимой сорок четвертого, а дом собиралась оставить мне, только…
— Хорошо, спасибо, зайдите ко мне завтра. — Ему хотелось поскорее остаться одному, он сел в машину, закрыл глаза.
В Боровицу он поехал только через два месяца. Хотел разыскать того старичка: может, мать ему что-то говорила. На следующий день тот так и не пришел, но генерал запомнил его и непроизвольно искал в коридорах, направляясь в свой кабинет, на лестнице, ведущей в квартиру, даже на улице в толпе прохожих.
Дверь в дом матери была открыта, в узких сенях (где, как и раньше, стояла лохань) его встретила незнакомая женщина.
— Роман Векляр, — представился он и коротко объяснил, зачем пришел. — Наверное, что-то осталось после смерти матери, — сказал он, — хотелось бы взглянуть.
Женщина пропустила генерала в дом. У нее были птичье лицо, острый нос, сухие, тонкие губы.
В комнате матери мало что изменилось. Тот же шкаф, старинная железная кровать, комод…
Векляр взглянул на стену и увидел на прежнем месте портрет Марты, нарисованный когда-то его товарищем. Чуть раскосые глаза, большой рот, морщинки на лбу.
Он стоял, задрав голову, и смотрел. Женщина молча подошла к комоду, выдвинула ящик и вытащила картонный альбом:
— Вот еще фотографии…
Векляр раскрыл первую попавшуюся страницу. Фотографий было немного, в те времена не любили фотографироваться; отец — какой-то скованный, в черном костюме, мать — в светлом платье, фотография Марты на улице, и, наконец, пятилетний Стефан — во дворе у Клосовских. Он не мог оторвать взгляда от фотографии сына, точно такую же неизвестно почему отобрал у него жандарм при переходе через французскую границу.
— Садитесь, пан генерал.
Только теперь он заметил, что кроме женщины в избе находился еще парень лет двадцати в зеленой рубашке, офицерских хромовых сапогах. Поздоровался с ним, уселся. Разговаривать не хотелось, знал, что все, что они ему расскажут, останется в нем навсегда, будет ныть, как незажившая рана, мучить его по ночам.
Он чувствовал, что эти двое боялись его; страх застыл на лице женщины, в ее глазах, от испуга дрожали руки. Паренек же вел себя иначе. Сжал кулаки как перед дракой, губы посинели. Наконец решился:
— Вы из России?
— Да, — холодно ответил Векляр.
Генерал снова взял себя в руки, закурил и начал расспрашивать:
— Как она умерла?
Они знали, конечно, больше, чем ему удалось выудить у них. Последние два года мать уже не шила, жила в нищете. Продавала кое-что из сада, но денег все равно не хватало. Долго болела, врач был только раз, пришел, выписал рецепт и махнул рукой. Это был единственный в Боровице старенький доктор.
— Это я его позвала, — воскликнула женщина, — сбегала за ним, заплатила! Ее все называли «большевичкой», в костел она не ходила, так кому же о ней было заботиться!
— И когда же она умерла?
— Ночью, поздно ночью. Утром заглянула к ней, а она лежит, бедняжка, неподвижно, лицо как у живой и руки…
— Что — руки?
— Тонкие такие, хрупкие, как две былиночки…
— Значит, умирала в одиночестве?
Женщина молчала.
— Я спрашиваю: в одиночестве?
— Нет, — ответил за нее паренек, — не в одиночестве. С ней был один старичок, ее старый знакомый…
— До войны в тюрьме сидел, — добавила женщина.
— Фамилия?
Молчание.
— Назовите фамилию!
— Овчарский Клеменс. Сейчас живет в Люблине.
Векляр записал. Взглянул на часы. Он был уверен, что теперь женщина начнет говорить сама.
— Эту избу, — закричала она, — мы заняли законно! Были у нотариуса и у бургомистра… Еще при немцах. Те сказали: наследников нет, можете занимать, впрочем, пусть только объявятся… Не сердитесь, пан генерал, извините, но это — старая халупа, всего две комнаты. Одну ваша мать сдала мне… Мой муж, — поднесла платок к глазам, — погиб в сентябре тридцать девятого. Ваша мать была мне должна, много должна…
— Ну хватит, — сказал генерал.
Посмотрел на парня — лицо пунцовое, зубы стиснуты, руки засунуты в карманы брюк.
— Хватит, — повторил он. — До свидания.
Завернул в газету фотографии, оставшиеся после матери мелкие вещи, встал на стул, снял со стены портрет Марты и, не глядя на них, направился к двери.
— Пан генерал! — запричитала женщина. — Пан генерал!..
Но он уже был в сенях. Осторожно, чтобы не задеть проклятую лохань, прошел во двор. Яркое солнце снова ослепило его.
Пересекая двор, Векляр испытывал единственное сейчас желание — как можно скорее добраться до машины, хотя и понимал, что будет не раз еще вспоминать о смерти матери.