Поздно она пробудилась — Зимка уж была настороже.
— Держи! — крикнул оборотень.
Зимка послушно рванулась и перехватила беглянку на третьем шаге. После короткой борьбы и нескольких тумаков, на которые Золотинка по-настоящему и отвечать не могла из-за сожженных рук, обе оказались на камнях. Утомленная и ослабленная всем пережитым до изнеможения, Золотинка внизу, а свежая, раскормленная и прыткая Зимка сверху. Стервенея от легкой победы, Зимка ударила лишний раз подмятую, лишенную возможности защищаться соперницу, отвешивая оплеухи по-мужски, в отмашку. В чем не было уже действительной необходимости, поскольку Золотинка не имела сил вывернуться, — вполне достаточно было бы царапаться и драть волосы.
Избавление пришло с неожиданной стороны — нахлынул свет, едулопы тащили оборотня. Задыхаясь в тяжелом сиплом кряхтении, свалился он сверху на девиц, чем Зимку ошеломил, а Золотинку подавил вовсе, и полыхнул Асаконом. Изнемогая в борьбе, Золотинка ударилась еще и затылком — противница ее вскричала благим матом, и сдавившая грудь тяжесть развалилась.
По крайней неразберихе вышло недоразумение: Зимка ударила саму себя с маху затылком о камни! Не в силах уразуметь, как это, находясь сверху, нанесла она себе поражение, девица взревела.
А получилось вот что: когда, не думая о последствиях, Зимка жестоко толкнула подругу на пол, Лжевидохин, озабоченный последствиями еще меньше, выпалил заклинание, коснувшись верхней девицы камнем, и в тот же миг Зимка обратилась в полнейшее подобие Золотинки — в Лжезолотинку. Случилось это тотчас после удара, то есть Зимка-Лжезолотинка, получив Золотинкин облик и тело ее со всеми синяками, ссадинами, жгучими болями и безмерной, обморочной слабостью, в полной мере — без малейшего послабления! — испытала последствия полученного мгновение назад удара!
Разница была только та, что Лжезолотинка, разевала рот, задыхаясь от мучительного страдания, причитала и голосила, а Золотинка тискала зубы и морщилась, не издавая ни звука. Разница тем более примечательная, что обе девушки мучались не просто одинаковой, а одной и той же дважды повторенной болью. Отпрянув друг от друга, они поднялись, шатаясь.
— Тебе бы так! — слезно захныкала Лжезолотинка, трогая со стоном затылок. Она еще не понимала, кому что досталось и от кого… И тут только обнаружила голые, обгорелые свои ноги в синяках и ссадинах.
Девушек невозможно было различить. Повторилась не только всякая царапина, клочок оборванной ткани, но даже грязная пыль на спине — у той, что была внизу, и у той, что наверху, — тоже! Всей разницы, что одна ревела, а другая нет. Лжевидохин так их и понимал. Однако распорядился он без разбора, без малейшего уважения к прежним заслугам той, что хныкала.
— Хватай обоих! — прошамкал он едулопу, когда обнаружил, случайно оглянувшись, что медный болван неведомо чего ради пришел в движение. — Живо! Хватай и тащи!
Двое балбесов, что носили оборотня, принуждены были расцепиться. Отвратительный голый едулоп, этакая балда в три аршина без малого, цапнул девушек за локти и поволок, не обращая внимания, успевают ли они переставлять ноги.
Переполоху было много, но быстро не получилось. Впереди шагал однорукий факельщик, следом горбатый короткоголовый остолоп с поросшей вдоль хребта гривой. Этот, с гривой, и нес на руках Лжевидохина, сипел от усердия, но бежать уж он был не в силах: грузный старик, что возлежал в объятиях едулопа, тянул как никак пудов на восемь. И далее уже, впритык к гривастому буро-зеленый обалдуй волочил сбившихся с шагу девчонок, одна из которых беспрестанно причитала.
А дальше несколько отставший Порывай, неизвестно что вобравший себе в голову медный человек. Который не повиновался теперь никому, не имел никакой воли и однако же к безмерному удивлению чародея, а, вообще говоря, и к ужасу, вышел из неподвижности.
— Подлянка! Выбросила Паракон, зараза! Паракон выбросила! — злобно бормотал старик, ворочаясь в объятиях гривастого едулопа. Но, конечно, он понимал, что пущенную на волю рогульку и не догонишь, и не найдешь, потому не столько посматривал по сторонам в смутной надежде на счастливый случай, сколько изворачивался назад, где маячил преследователь.
Порывай заметно отставал, и скоро потерялся за поворотами, извещая о себе приглушенным скрипом. Однако достаточно определившееся преимущество едулопов не сильно как будто успокаивало Рукосила. Орда петляла, а Порывай, не вдаваясь в хитрости, неуклонно повторял проделанный беглецами путь. В бездумном упорстве болвана и заключался ужас, нечто такое, что выводило Лжевидохина из себя, лишая его мужества. К тому же чародей забывался и временами переставал понимать, что происходит. Едулопы тащились тогда без всякого руководства, наугад и, попавши в тупик, останавливались.
В недолгую пору просветления Лжевидохин напрягал мысль в поисках выхода. Он велел свернуть в затопленный подвал, где вода достигла девчонкам до пояса, отчего одна из них плаксиво заверещала, что не умеет плавать и что с нее довольно — пусть они ищут себе другую дуру.
Так далеко, однако, дело не зашло: другую дуру искать не стали, да и плавать никому не пришлось. Под водой обнаружились ступеньки, следуя указаниям оборотня, едулоп отомкнул тяжелую железную дверь, прикрытую с той стороны коверным пологом, он содрал его вниз, не догадавшись откинуть, и вся орда попала в длинный проход, с левой стороны которого тянулись полукруглые окна, выходившие на запад, в пропасть. С правого боку окнам противостоял ряд тяжеловесных каменных изваяний. То есть это был уже дворец, вероятно, одно из нижних помещений Старых палат.
К несчастью, оборотень не успел сообщить едулопам дальнейший замысел и обомлел, прикрыв глаза. В ярком дневном свете серое лицо его гляделось мертвенной маской с проваленными щеками и чрезмерно выпуклым, твердым лбом.
Дверь затворили изнутри, и едулопы топтались, не получая распоряжений. Однорукий факельщик держал торчком обгорелую палку; она чадила, горячая смола еще капала — иногда на запястье, отчего едулоп передергивался, как ужаленный. Другой обалдуй, с путаной гривой на затылке, продолжавшейся через шею на спину, изнемогал под тяжестью хрипевшего старика, но не решался без особого на то указания прислониться к стене, не говоря уж о том, чтобы опустить больного на пол. По буро-зеленой, искаженной усилием роже катился пот, едулоп пошатывался. Рослый балбес, что держал девушек, тупо глазел на мучения сородича. Едулопы безмолвствовали, не имея ни малейшей потребности обменяться мнениями.
Надежды и опасения вперемешку с самыми дикими предположениями мечтательного свойства ходили в головах девчонок, которые нет-нет, да и поглядывали друг на друга, презрительно фыркая при виде своего изнуренного и ободранного подобия. Обе подрагивали и сипели, переступая занемевшими ногами по ледяному полу.
— А если старый хрен даст дуба, — прошептала одна из Золотинок, обращаясь к напарнице наискось, по касательной, — слушай, я говорю, если откинет копыта… с него станется!.. так эти мерзкие твари, они нас сожрут, а?
Вторая Золотинка только хмыкнула: сожрут и поделом! Собеседница ее (вероятно, та из двух, которая жаловалась незадолго перед этим, что не умеет плавать), столь кратким ответом неудовлетворенная, толкнула свое подобие ногой.
— Ты все дуешься! — высказала она предположение и опять достала подругу ногой. Другая Золотинка поморщилась и отступила, сколько позволяла едулопова хватка.
Тут можно было бы и обидеться. И наверное, первая, говорливая, Золотинка склонялась к такому завершению беседы, когда, прохваченный сердечной болью, оборотень застонал, слабо ворочаясь, и говорливая Золотинка испуганно на него покосилась, ожидая, как видно, что именно сейчас «старый хрен» и окочурится.
— Брось! — взвинчено сказала она подруге. — Что толку дуться, когда нам обоим крышка, ты ж видишь… Как бы мы между собой ни ссорились, у нас с тобой много общего.