А в это время четверо уже достигли берега и ступили на мокрые камни. Анна и братья только сейчас разглядели темный силуэт тихо покачивающейся джонки. Она слегка хлюпала привальным брусом по набегавшей сонной волне.
Магай тихо свистнул, и на судне выросла темная фигура. Иннокентий двинул веслом и сказал едва слышно:
— Бросай конец!
На берегу выбрали мокрую веревку и привязанный к ней узкий трап. Цой вытянул на корму свой конец доски, и теперь между берегом и шаландой пролег шаткий мостик. Ян придерживал трап на плоском камне возле берега, остальные, балансируя, перебежали по скользкой пляшущей доске на судно. Юрий поцеловал сестру и наклонился к уху корейца:
— Василий, тут такая темень, как бы Нютка не свалилась за борт. Сведи ее поскорее в трюм!
Повернулся и бегом вернулся на камни. Ян столкнул трап в воду, и люди на шаланде втащили его на палубу. Затем выбрали из глубины раскоряченный якорь-кошку и подняли прямой залатанный парус.
Человек на корме снова опустил в чернильную воду весло, сделал несколько еле заметных движений, и посудина, отодвинувшись от береговых камней, развернулась носом в открытое море. Легкий бриз чуть выгнул серый парус. Шаланда вздрогнула, двинулась и медленно растаяла во мгле. Братья закинули за плечи винтовки и начали взбираться вверх по крутому обрыву…
Михаил Иванович разглядел коренастую фигуру Юрия и тонкую высокую — Яна, когда они уже были в трех шагах.
— Ну как?
Юрий ответил вполголоса:
— Отчалили. На море тихо. Лишь бы туман продержался еще несколько часов, тогда, пожалуй, проскочат.
— Дай бог. Ну, а теперь пошли. Нужно поскорее успокоить мать.
Ян вытянул из кармана что-то светлое.
— Папа, возьмите. Это Нюра велела передать маме свой платок сестры милосердия. В нем, говорит, воевала. — Он протянул отцу белевшую на фоне скал косынку.
— Вот и кстати. Накинь-ка его, Юрий, себе на плечи и шагай вперед. Только не спеши. Что-то в последнее время я стал не очень четко различать дорогу в темноте…
РАССКАЗЫ
ПЕРВЫЙ ТРОФЕЙ
К сожалению, я помню своего деда только по рассказам старших. Наша единственная встреча состоялась, когда мне не было двух лет. Тогда дед и завещал мне свою замечательную зауэровскую трехстволку.
Мне рассказывали родители: отправляясь в свое последнее путешествие в Сочи, уже прощаясь, дед поднял меня на руки, поднес к стене своего кабинета и, заставив тронуть рукой висевшее там ружье, сказал:
— Вот вырастешь — будет твое!
Думал ли он, каков будет первый трофей внука из этой прекрасной, выполненной в Германии по его чертежу трехстволки?
Это было прекрасное охотничье оружие. Два верхних гладких ствола 16-го калибра, нижний нарезной, под сильный боевой патрон калибра русской трехлинейки. Конечно, еще курковое: левый курок при переводе рычажка работал на пулевой ствол.
Но отец долго не разрешал мне пользоваться дедовским подарком.
— Ты должен начинать охоту с шомполкой, как я, только тогда из тебя выработается настоящий, выдержанный стрелок и охотник. Из современных, да еще скорострельных палить научиться успеешь…
Оглядываясь назад, не могу не согласиться с его взглядами: шомполка с детства — большая и серьезная школа для охотника на всю жизнь. Учит и подкрасться поближе, и бить только наверняка с первого выстрела — больше ведь рассчитывать не на что. Хотя тогда мне это решение казалось очень несправедливым.
Но вот мне уже тринадцать, я получил право владеть дедовским ружьем после пяти лет «шомпольной» подготовки…
В весенние каникулы отец обещал взять нас с братом, которому в ту пору было всего десять лет, в горы на кабанов.
— Нужно добыть окорока́ к пасхе. Готовьтесь, завтра едем…
На Дальнем Востоке под сороковой параллелью у моря в марте уже почти весна, но в высоких горах еще много снега, а на хребтах едва проходимые сугробы. В тени морозно, на солнце тает. Солнцепе́чные склоны уже все желтые, в сиверах — зима.
Заехав поездом под самый перевал станового хребта, мы ушли на несколько километров от маленькой таежной станции и остановились в знакомой голубой фанзе, одиноко прилепившейся у подножия одного из отрогов мощного становика. Эта корейская хата была оштукатурена необыкновенного цвета глиной, отчего действительно выглядела совершенно голубой.