Через некоторое время, шумно и весело болтая, стали расходиться арендаторы. Позже других показался Йодзю. Небольшого роста, он со спины выглядел молодым, почти юношей. Нинъэмон нагнал его и ударил по уху. Йодзю покачнулся, схватился за ухо и, даже не оглянувшись, пустился наутёк, как кролик, подгоняемый рёвом хищного зверя. Он надеялся найти защиту у идущих впереди, догнал их и стал прятаться.
— Ты кто, нищий, вор или просто скотина? Зачем подучил своих сопляков вытаптывать чужое поле? Я тебе покажу! Ну-ка иди сюда! — орал Нинъэмон.
Он налетел на Йодзю. Несколько человек бросились их разнимать, и все вместе, сплетясь в клубок, повалились на грязную глинистую дорогу. Когда наконец удалось оторвать Нинъэмона от Йодзю, Йодзю был бледен как мертвец. Ему здорово досталось. Тем, кто оказался в роли посредников, пришлось свернуть к домику Йодзю. По пути они пытались умиротворить Нинъэмона.
В хибарке, забившись в угол, всё ещё горько плакала избитая Нинъэмоном старшая дочь Йодзю. Жена Йодзю, с длинными угольными щипцами в руке, и жена Нинъэмона, с младенцем за спиной, сидели, разделённые очагом, и изливали друг на друга потоки брани. Увидев, что вслед за Йодзю, облепленным грязью и окровавленным, в дом вошёл Нинъэмон, жена Йодзю вскочила и, ни о чём не спрашивая, вызывающе стала перед Нинъэмоном. Скрежеща зубами, она «выпучила на него глаза, готовые выскочить из орбит, но от душившей её ярости не могла произнести ни слова. Вдруг она замахнулась щипцами, однако Нинъэмон легко вырвал их у неё из рук. Когда же она попыталась укусить обидчика, он отшвырнул её в сторону. Не слушая посредников, которые уговаривали их выпить по чашечке сакэ и разойтись с миром, Нинъэмон забрал жену и отправился домой. Жена Йодзю, как была босая, с бранью побелела за ними, продолжая поносить их и после того, как они скрылись в хибарке.
Нинъэмон уселся возле очага и молча смотрел на бесновавшуюся женщину. Такой оборот дела оказался для него неожиданным. Странное смятение наполнило его душу. То, что ему вдруг пришлось порвать с любовницей, и злило его, и забавляло, и вызывало сожаление. Нинъэмон не отвечал на её ругань, и она не входила в дом. Наконец, прокричав охрипшим голосом последнее оскорбление, она под дождём ушла к себе. В уголках рта Нинъэмона появилась насмешливая складка. Вот к чему привела его глупость. «А, наплевать!» — решил он.
Нинъэмон вдруг почувствовал страшную усталость и какое-то тупое безразличие. Так не хотелось выслушивать горькие слова ревности от жены, только сейчас узнавшей правду. Кроме того, он вдруг понял, что способен па любую жестокость. Значит, надо попридержать свой характер. Чтобы избежать упрёков жены, Нинъэмон засыпал её приказаниями. Потом он поспешно съел свой поздний ужин и, с шумом отбросив палочки для еды, как был, в грязной, пропитанной потом одежде, вышел из дому. Ноги несли его н притону, устроенному наехавшими в деревню картёжниками.
5
Дожди, лившие почти целый месяц, наконец прекратились, и установилась ясная погода. Лето сразу вступило в свои' права. Повсюду как-то незаметно расцвели и распустились цветы, в лесу зазеленели и разрослись листья диких вишен и магнолий. Вместе с летом пришла тяжёлая, удушливая, как в парной бане, жара. На полях появились заросли сорняков, заглушавших посевы. Со страшной быстротой расплодились вредители. Напрасно надеялись крестьяне на то, что от длительных дождей насекомые погибли. Над капустой как ни в чём не бывало тучами носились бабочки-капустницы. Посевы бобов буквально кишели вредителями. На ячмене появились чёрные точки головни, листья картофеля покрылись предательским белым налётом мучнистой росы. Слепни и комары, жужжа, кружились над полями, как разведчики какой-то огромной армии. Лачуги были увешаны грязным тряпьём, которое во время дождей мокрым сваливалось в кучу.
Крестьяне целыми семьями выходили в поле. Началась отчаянная борьба человека с природой.
Обычно крестьяне во время работы мурлыкали себе под нос разные песенки, однако сейчас они вгрызались в землю молча, согнувшись в три погибели, обильно поливая её своим потом. Лошади, низко, до самой земли опустив морды, увязали в ещё мокрой земле, отгоняя хвостами слепней, распухших от крови, слепни шлёпались на землю я, перевёрнутые на спину, сучили похожими на стальные проволочки лапками. Но они не дохли, и очень скоро, ловко работая крылышками, переворачивались на брюшко, отдыхали в траве и снова присоединились к полчищам насекомых, жужжавших в ослепительных лучах солнца.
Летние культуры не уродились, один только лён, как обычно, дал урожай. Участок, где 6н был посеян, напоминал то синий бархат моря, то изумрудный ковёр. Нежные гибкие стебли украсились на концах красновато-коричневыми зёрнами.
Как-то управляющий, обходя ферму, заметил Нинъэмону:
— Нельзя сеять столько льна. Почва истощится, и на ней уже ничего не вырастишь. Беда мне с тобой!
— А мне, думаешь, легко? У тебя своя беда, у меня — своя. Только беды наши разные. С голоду я подыхаю — вот она, моя беда! — сердито отрезал Нинъэмон. Один закон жизни был для него превыше всего — добыть пропитание.
Когда пришло время, Нинъэмон погрузил лён на телегу и повёз его: в Куттян на полотняную фабрику. Ему хорошо заплатили и попросили привезти ещё, обещая высокую цену за семена — в других районах лён не уродился. Нинъэмона приятно согревали спрятанные за пазухой сто иен. чистой прибыли, и он с удовольствием подумал о богатом урожае льна, дозревавшем на его поле. Нинъэмон зашёл в кабачок. Внимание его привлекла красивая женщина, каких ему не случалось видеть в деревне. Сакэ действовало на Нинъэмона по-разному: то приводило его в ярость, то нагоняло грусть. Иногда он впадал в буйство, иногда становился весёлым и благодушным. Сегодня сакэ, разумеется, привело его в великолепное настроение. Его нимало не заботило, что с ним пьют совершенно чужие ему люди, и, захмелев, он стал отпускать громкие шутки. В такие минуты Нинъэмон походил на большого, глупого ребёнка. Привлечённые шутками, вокруг него стали собираться люди. Женщина даже не противилась, когда он усадил её к себе на колени и потрепал по щеке.
— Вот было бы смеху, если бы на твоей щеке выросла моя борода. — От природы неразговорчивый, Нинъэмон неуклюже шутил, заставляя покатываться со смеху женщину и других посетителей кабачка. Уже вечерело, когда Нинъэмон вышел на улицу. По пути он купил отрез яркого муслина, три бутылки пива и немного жмыхов.
Дорога между Куттяном и деревней проходила по хвойному лесу, мимо подножья Маккаринупури. Величественные, в несколько обхватов, пихты, окружённые густыми зарослями папоротника, казалось, упирались в самое небо. В редких просветах между ними то появлялась, то исчезала луна.
Удобно устроившись на передке повозки, Нинъэмон потягивал пиво и хрипло горланил песни, эхом разносившиеся по лесу. В конце концов он свалился в телегу и уснул. Ко всему привычная лошадь тащилась вперёд, выбирая дорогу среди рытвин и выбоин. Телега тряслась и подпрыгивала, но Нинъэмон ничего не замечал: он то впадал в приятное забытьё, то грезил наяву.
И вдруг Нинъэмона будто вырвали из этого глубокого, приятного сна: он увидел перед собой встревоженное, мрачное лицо деда Кавамори. Весело настроенному Нинъэмону показался смешным серьёзный вид родственника, и он чуть было не расхохотался. Но тут обнаружил, что телега стоит прямо перед его хибаркой, а вокруг собрался народ. Там были управляющий, Йодзю, Староста. Это показалось Нинъэмону странным и необычным. Заметив, что Нинъэмон пришёл в себя, Кавамори сказал ему:
— Иди скорей в дом. Малыш твой, никак, помирает. Дизентерия на него напала!
Одним; рывком Нинъэмон был перенесён в суровую действительность. Лицо его, уже готовое расплыться в широкой улыбке, исказилось. Кровь бросилась в голову. Хмель моментально улетучился. Нинъэмон соскочил с телеги и вбежал в хижину. Там тоже были люди. Нинъэмон поискал глазами жену. Свернувшись комочком рядом с малышом, который уже почти не дышал, она горько плакала и причитала. Касаи поставил на колени свой старый чемоданчик, который всегда был при нём, и извлёк из него, что-то похожее на талисман. Увидев Нинъэмона, он воскликнул: