— А, Хироокд-сан, вы вовремя вернулись!
Жена бросила на Нинъэмона взгляд, полный страха, печали и упрёка, и разрыдалась. Нинъэмон быстро подошёл к ребёнку. Малыш так отощал, что, кроме головы, большой, как у осьминога, у него будто ничего и не осталось. Он до неузнаваемости ослаб и похудел. Просто не верилось, что за каких-нибудь полдня это маленькое существо могло так измениться. Тоска и беспокойство, близкие к злобе, охватили Нинъэмона. Неведомые ему жалость и нежность жгли сердце. Он стоял в растерянности, как человек, которому вдруг насильно навязали что-то такое, о чём он до сих пор понятия не имел. Беспомощность терзала его. Он не знал, что ему делать. И от этого злился.
Между тем Касаи, приняв важный вид, взял в руки талисман и с торжественной медлительностью стал поглаживать им живот ребёнка, делая рукой вращательные движения и бормоча заклинания. Только это и внушало теперь надежду Нинъэмону. Стоявшие рядом люди напряжённо следили за каждым движением Касаи, словно ждали, что вот-вот произойдёт чудо. Ребёнок продолжал плакать жалобным тоненьким голоском. Сердце Нинъэмона разрывалось на части. И всё же, пока ребёнок плакал, ещё оставалась какая-то надежда. Но вот он умолк. Его большие глаза стали неестественно широкими и застыли. Нинъэмон е немой мольбой смотрел на Касаи. От скопления людей воздух в лачуге стал спёртым. С облысевшего лба Касаи катились крупные капли пота, и Нинъэмон вдруг почувствовал к нему уважение. Почти целых полчаса Касаи священнодействовал. Потом взял свой старый чемоданчик, бережно извлёк из него бумажный свёрток и почтительно поднял его на уровень лба. Развернув свёрток, он взял пальцами небольшой, вырезанный из бумаги квадрат, на котором было что-то написано, и свернул его в трубочку. Затем велел принести воды, влил её в трубочку и сказал Нинъэмону, чтобы тот напоил ребёнка. Однако Нинъэмон никак не мог решиться. Вместо него это сделала жена, и ребёнок, у которого пересохло в горле, жадно выпил воду. «Слава богу», — подумал Нинъэмон.
— Я сам пережил смерть ребёнка и очень сочувствую тебе. Если хочешь спасти своего малыша, молись всем сердцем. Понял? Человек тут бессилен, — наставительно произнёс Касаи. Жена Нинъэмона с плачем молитвенно сложила руки.
Ребёнок истекал кровью. Медленно наступили сумерки, в хижине стало темно. Малыш с мольбой глядел на обступивших его людей, совсем как взрослый. Дыхание его становилось всё слабее и слабее…
Ребёнок умер. Пришёл сельский врач в сопровождении полицейского. Явился и управляющий с завёрнутым в бумагу приношением покойному. Некоторое время три должностных лица распоряжались в доме при свете фонарей, — непривычная для этой лачуги роскошь, — и вскоре запах карболки выгнал Нинъэмона и его жену наружу. Охваченные гнетущей тоской, подавленные, стояли они рядом с Кавамори, — их освещал бледный свет ущербной луны.
Соседи стали расходиться по домам. Ушли вскоре и Кавамори с Касаи. Тишину свежей прохладной ночи нарушал лишь писк насекомых. Нинъэмона тяготило сейчас общество жены, а жена, в свою очередь, почувствовала ненависть к мужу. Она приткнулась к краю телеги; Нинъэмон бесцельно ходил взад и вперёд перед хижиной, поминутно сплёвывая. Случись такое несчастье у других, к ним наверняка пришли бы соседи и, беседуя о том, о сём за бутылкой сакэ, помогли бы скоротать ночь и забыться. А у Нинъэмона даже Кавамори не захотел остаться. Жене показалось это обидным, и она стала тихонько всхлипывать. Часа три просидели они перед хижиной, погруженные в свои думы, а луна равнодушно бросала слабый свет на их скорбные фигуры.
Наконец Нинъэмон, видимо что-то надумав, неуклюже вошёл в хижину. Жена поглядела ему вслед, со злостью всматриваясь в тёмный вход, похожий на вход-в пещеру. Через некоторое время Нинъэмон вышел с умершим ребёнком за спиной. В руках у него была мотыга.
— Иди за мной, — бросил он жене и быстро пошёл по направлению к дороге. Как животные понимают друг друга с одного короткого крика, так и жена Нинъэмона сразу смекнула, что он собирается делать. Она тяжело поднялась и последовала за мужем, не переставая всхлипывать.
Вот и деревенское кладбище па холме слева от дороги. С вершины холма была видна вся ферма Мацукава, и казалось, до горных цепей Рубэсибэ и Нисэкоан рукой подать, так же как и до пика Комбудакэ на той стороне реки. Голубел прозрачный воздух летней ночи, всё вокруг было залито фосфорическим сиянием луны. Тучи комаров с писком и жужжанием облепили Нинъэмона и его жену.
Выбрав свободное место между рядами деревенских памятников и каменных надгробий, Нинъэмон начал рыть могилу, так и не сняв со спины мёртвого ребёнка. Глухой стук вгрызающейся в землю мотыги резко врывался в тишину, царившую вокруг. Жена, сидя рядом на корточках, плакала, хлопая себя то по одной щеке, то по другой, чтобы убить комара. Вырыв небольшую яму, Нинъэмон доложил мотыгу на землю и вытер нот с лица. Летняя ночь дышала миром и покоем. И тут вдруг его поразила страшная мысль. Некоторое время он стоял, широко раскрыв глаза, потом заплакал громко и пронзительно, словно капризный ребёнок. Это было ужасно. Жена уставилась на него с тупым изумлением и страхом.
— Касаи, эта синокская обезьяна, — он убил нашего малыша! Он убил! — грозно крикнул Нинъэмон прерывающимся от рыданий голосом.
На следующий день, собираясь грузить телегу льном, он обнаружил забытый там отрез муслина. Яркая материя, покрытая утренней росой, сверкала в грязной телеге, как радуга среди туч.
6
Похоронив сына, Нинъэмон стал ещё сильнее буйствовать. Его состояние усугублялось невыносимым зноем. На небе не было* ни облачка, казалось, оно отдало всю спою влагу весной и сейчас не посылало ни капли. Всходы посевов, которые должны были дать урожай осенью, пожелтели. Крестьян охватило отчаяние, порождённое беспомощностью перед силами природы.
В самую страду в посёлке устроили ярмарку. В другой год она прошла бы незамеченной, но сейчас, потеряв всякую надежду на урожай, решили хоть сколько-нибудь заработать на лошадиных торгах, устраиваемых незадолго до ярмарки, поэтому теперь на этих торгах царило необычное оживление. Даже из соседних деревень понаехали любопытные и зеваки. На пустыре за конторой выстроили временные конюшни и поставили туда около тридцати до лоска вычищенных лошадей. Среди них особенно выделялась лошадь Нинъэмона.
На следующий день состоялись состязания лошадей. Посмотреть на них приехал из Хакодатэ сам хозяин фермы. Соорудили балаганы, передвижные лавочки, воздух был пропитан обычными для празднества, душными запахами, среди которых, привлекая внимание мужчин, разгуливали нарядные девушки.
Вокруг места состязаний люди образовали живой забор.
Для хозяев было выстроено небольшое возвышение! Рядом с помещиком Мацукава сидела дочь Касаи, ходившая за детьми помещика. Она уехала в Хакодатэ ещё несколько лет назад. У неё было такое же овальное, как у отца, лицо. Жизнь в Хакодатэ несколько обтесала её, и она заметно выделялась здесь своим городским видом и манерами. Молодые парни, участники состязаний, старались блеснуть перед ней ловкостью. Некоторые же говорили, что не стоит зариться на чужую содержанку.
Словом, на состязаниях царило буйное веселье. Победителей награждали громом аплодисментов, сотрясавших сухой воздух. Никто не мог усидеть дома.
Нинъэмон в это время был увлечён игрой в кости. Он попался на удочку партнёров, вначале нарочно проигравших ему, и втянулся в игру. Чем больше он входил в азарт, тем больше проигрывал, и чем больше проигрывал, тем больше входил в азарт. Давно уже уплыли деньги от продажи льна. И всё же он решил ни за что не продавать лошадь. У него ещё оставался овёс. Правда, овёс ещё на корню был законтрактован конторой фермы, которая затем поставляла его продовольственно-фуражному управлению армии. Крестьянам это казалось выгоднее, чем, конкурируя друг с другом, продавать овёс местным торговцам. Но разве могли торговцы отнестись равнодушно к этому бойкоту? Они побывали в каждом крестьянском дворе, обещая за овёс цену куда более высокую, чем давало армейское интендантство. От них крестьяне узнали, что деньги из интендантства поступают сначала в контору и что контора, прежде чем выплатить их крестьянам, удерживает арендную плату. И для помещика и для конторы это очень удобно.