- Братья!
Говоривший поднес руку ко лбу, на котором четким врезом была означена буква "зет".
Стоящие в передних рядах безмолвной толпы столь же высокие и снежноволосые люди тоже поднесли ладони ко лбам, к тем же знакам.
- Циллоны! Соплеменники! Земляки!
С самого начала он обращался только к ним, и языка, на котором он говорил, не понимали остальные, бывшие под этим бесконечным невесомым куполом на полированном базальте пола. Эти остальные-красивые люди с кожей цвета прокаленного песка - при первых же звуках голоса жреца опустились на колени, закрыв ладонями лица.
- Братья! Это было нашим прощанием с Циллой, с домом, с родиной. Циллоны, у нас нет больше энергии даже для односторонней связи. Последние крохи милла сожжены сегодня здесь, - он повел рукой в сторону экрана. Катринарии не принесут уже милла на жертвенник, запасы его исчерпаны. Братья!
После катастрофы с кораблем наша цель, цель, ради которой мы стартовали с родной Циллы, была недостижимой. Нам не найти следов экспедиции одиннадцатого старта. Нам не узнать, что сталось с Одином и его спутниками. Слушайте, циллоны! Отныне эта планета - наш дом и дом наших потомков. Отныне катринарии-это красивое и доброе племянаши братья в обществе равных. Отныне мы - земляне. Мы забудем о Цилле, о бездне знаний и опыта, разделяющей нас и катринариев.
Сегодня мы станем такими же, как они. Не в силах покинуть эту планету, мы могли бы странствовать по ней, искать иные места, иных соседей. Но где, братья, найдем мы народ, подобный катринариям, которые так полюбили нас и так сжились с нами? Да будет так! Сейчас автоматы уничтожат без следа все это, - он обвел рукой огромное пространство здания, бесчисленные скопления механизмов и приборов,-а потом самоуничтожатся. И все здесь станет таким, каким было до нашего появления... Циллоны! В последний раз я обращаюсь к вам с этим именем. Сейчас каждый ступит в Круг Забвения, и волны, сфокусированные в нем, смоют память о нашем прошлом.
Каждый из нас выйдет из этого Круга уже землянином. Жребий брошен, братья! Да будем мы счастливы на Земле!
Старик замолчал. Он шагнул в сторону от жертвенника и скрестил на груди руки. Он отыскал глазами первого и кивнул ему. Первый вышел из раздвинувшейся толпы циллонов и приблизился к старику. Каждый из них тихо провел ладонью по щеке другого.
- Прощай, командир,-сказал первый.
- До встречи землянами, сын мой,-ответил старик.
Первый вошел в Круг Забвения и, подняв руки, застыл в безмолвии. Через миг, словно вынесенный из Круга неслышным и мягким дуновением, он стоял в стороне, оглядываясь вокруг недоуменно.
А к старику приблизился второй, потом третий, четвертый... Прошедшие Круг циллоны стояли, сбившись в тесную несмелую толпу, которая все росла и росла.
Потом старик остался один. Он долго-долго глядел на толпившихся поодаль бывших соратников, которые уже, ничего не знали о себе, о своем прошлом, из которых уже ни один не понял бы его-командира звездолета планеты Цилла. В глазах старика стояли слезы. Потом он перевел взгляд на катринариев, безмолвных и коленопреклоненных, потом склонился над жертвенником. Пальцы его с привычной легкостью пробежали по клавишам у нижнего среза экрана, набирая какую-то комбинацию значков. Чуть слышное гудение возникло и смолкло. Плавные движения пальцев старика становились все более резкими, задвигались скачками, и вдруг он с силой ткнул крайнюю, на отшибе, рубиновую клавишу и мгновенно выпрямился.
- Шесть! - сказал. - Пять!.. - Он шагнул к Кругу. До Круга было четыре шага. - Четыре! Три! Два!
Старик встал в Круг, поднял руки, как и все предшествовавшие циллоны, застыл неподвижно.
И в этот миг, соответствовавший нулю отсчета, дрогнув и потускнев, словно мираж растаяли стены огромного здания, исчез купол, открыв бездонную синеву неба. На гигантской зеркально гладкой базальтовой плите остались лишь две разобщенных толпы людей: коленопреклоненная и стоящая. Было тихо, и воздух, словно после грозы пахнущий озоном, был чуть влажен, и так легко дышалось.
На какое-то время все вокруг замерло, оцепенело, умолкло. Потом, словно очнувшись, катринарии отвели ладони от глаз и поднялись на ноги. Вот они уже смотрят друг на друга, две эти толпы: одна - с привычной доброжелательностью, другая - с несмелой приветливостью. Потом толпа катринариев качнулась, сломалась, и люди пошли навстречу новым землянам, протянув руки. И женщины шли впереди.
- ИВЛИ-И-И... - запели женщины. - МАНТИЛЛА ПРОМИЛЛ...
Подо мной скрипнул стул.
- Листиков слушает! - опять кричал в трубку участковый. - Слушает, говорю! Фуфу,-дул он в трубку и тряс ее.-Тьфу! Ты у меня доиграешься, архаровец! - пригрозил он кому-то. Звякнул рычаг.
А кого ж ты, Листиков, слушал? Меня или того, в трубке? Эх, лейтенант... Для кого ж я уродовался, кому все это транслировал, кому? Эх, Листиков...
- Ну ты даешь, Сурин! - оборотив на меня взор, громко возмутился участковый.-Заснул! Ей-богу, впервые такого фрукта наблюдаю. Мне тут с тобой и самому черт те что мерещиться стало: мужики какие-то в белье, телевизоры в спортзале... Как ты меня за руку уцепил, так и пошло мерещиться. А вцепился-то-еле руку вырвал! Ты, друг, что-гипнотизировать меня собрался для ради выходного? Хорошо хоть шпана эта позвонила, очухался. ..
- Какая шпана? - поинтересовался я вяло.
Весь я был как стружками набитый. До лампочки мне стало все теперь.
- А кто его знает, - весело ответил Листиков. - Кажется, подопечный мой, Степанчиков с Алексеевской. Молодой балбес, осенью в армию. Во всяком случае, голос похож и хихикает так же. Как, говорит, обстоит дело с ксилоном? Материал, что ли, такой новый? - глянул он на меня вопросительно.
- Циллоном. .. - поправил я тускло.
- Может, и циллоном, - согласился лейтенант. - Уследи, попробуй, за этой химией.
Нет, не Степанчиков тебе звонил, товарищ Листиков. Это уж как пить дать не он. Мансуров-князь тебе звонил. Мансуров, что в молодые свои голодные эмигрантские годы работал прорабом в археологической группе французов в Верхнем Египте...
Через сколько же веков, через сколько безвестных рук прошел этот самый бортжурнал циллонов - единственная вещь, избежавшая аннигиляции в день Великого Слияния! Сколько глаз скользило по этим непостижимо-головоломным символам, впивалось в них: с любопытством ли, со священным ли трепетом, с досадой на бессилие разума постичь их смысл.
Сколько хозяев, сколько земель сменил этот свиток, прежде чем очутился в Верхнем Царстве, пока не залег под невысоким холмом ("бесперспективным", как считал сам великий Шарло), в безвестном саркофаге, под тряпичным затылком мумии. И этот-то саркофаг нчшел Мансуров в первый же день раскопoк, редпринятых им на свой страх и риск в отсутствие прославленного метра. Словно вело его непостижимое наитие, словно сама судьба взяла его за руку, подвела и сказала: здесь!
И не сама ли судьба вывела его загодя, с рукописью на груди под рубашкой, из лагеря археологов, пораженного странной и мгновенной эпидемией? Судьба, конечно.
Ох, лейтенант. .. Не рассказать мне тебе этого. Не поймешь ты меня, не поверишь, во всяком случае. Не рассказать, как год за годом расшифровывал Мансуров этот убийственно-тяжкий текст, работая как проклятый, как расшифровал в конце концов. И знает он теперь, единственный на земле, о планете Цилле, о циллонах, о цели экспедиции двадцать четвертого старта. Имеет представление князь о великих знаниях циллонов, накопленных за долгие тысячелетия их цивилизации, о великих знаниях, загнанных в подкорку потомков тех, что прошли Круг Забвения и стали затем катринариями. Да еще заодно поднабрался князь Мансуров, копаясь в древних источниках, всяческой эффектной жреческой чертовщины. А главное, знает Мансуров, знает, где находится звездолет одиннадцатого старта! И самое смешное, лейтенант, что это-то было для него наиболее легким делом. Просто вспомнился однажды князю янтарный перстень-пария в бабкиной шкатулке с драгоценностями. "Ах, мой друг, - гундосила, бывало, бабка по-французски, - будьте поласковее с этим уродцем. Это подарок вашего деда".