Они уже ожидали его.
Он сделал традиционный приветственный жест и занял свое место за большим столом.
— Братья, — сказал он, — сегодня мы собрались впервые после горестной вести о трагической гибели нашего старшего брата, руководителя и друга бесстрашного Фелипомена. Предлагаю почтить его память.
Все встали и молча склонили головы.
— Смерть Фелипомена, злодейски убитого узурпатором, — продолжал Буонарроти, — главная из наших недавних потерь. Но, к сожалению, не единственная. Ее догоняют и другие тяжелые известия. В столице наше общество полностью разгромлено, его руководители арестованы и высланы, все попытки освободить брата Леонида окончились безрезультатно. Тиран поспешил убрать благоволившего к нам в последнее время министра полиции и заменил его таким же беспощадным злодеем, как и он сам. В целом приходится констатировать, что никогда еще от начала нашей деятельности мы не попадали в условия более тяжелые, чем сейчас.
Буонарроти помолчал, ожидая знаков согласия или возражений.
Ни того, ни другого не последовало, и он продолжал.
— Но было бы неправильно ограничиваться подобной констатацией. Я вижу, по крайней мере, два ряда фактов, которые не позволяют нам впасть в состояние безнадежности. Первое, что бросается в глаза: нам трудно, но ухудшается и положение тирана. Именно поэтому он все более усиливает давление на тайные общества, пытаясь их разгромить и уничтожить. Но я уже говорил вам неоднократно и сейчас повторю: время работает против тирана. Тиран идет по порочному лабиринту, из которого нет выхода. Войны засасывают его все глубже, они несут с собой постоянно возрастающие внешние и внутренние трудности, и на каждом новом повороте статус его становится все более шатким — от него отворачиваются даже те, кто породил его и некогда был ему надежной опорой. Он обескровил народ, но теперь он посягает и на привилегии собственников, на их богатства, на их исключительное положение. Ему больше не верят — обещания прочного мира уже не обманут никого. Между тем все отчетливее вырисовывается убийственная для него внешнеполитическая ситуация. Судите сами: Англия осталась непобежденной, в Испании он увяз, Россия уходит из-под его диктата. Не исключено, что с отчаяния он может резко повернуть с запада на восток и неожиданно броситься в новую авантюру…
— Ты думаешь, он вступит в войну с Россией? — спросил Террей.
— Это более чем вероятно. Россия — его соперник, а для него соперник и враг — одно и то же. Соперников у тирана быть не может: он признает только подчиненных; и поскольку Россия подчиняться ему не желает, он попытается принудить ее, принудить же можно лишь силой, иначе говоря, войной.
— Но он может разбить Россию!
— Сомневаюсь в этом. Он не смог покорить маленькую Испанию, он с превеликим трудом справился с Австрией. Россия — страна иного масштаба. В России, даже в самом лучшем для него случае, он прочно застрянет. И это должно будет стать сигналом для нашего заключительного удара. Сейчас же — ради будущего — главное — выжить, устоять, не растратить попусту сил, не растерять людей. И тут перехожу ко второму ряду фактов, обнадеживающих нас.
Буонарроти перевел дыхание и оглядел своих слушателей.
— В последние недели у меня нет ни дня передышки, пришлось сократить число уроков, даже на сон не хватает времени. Дело в том, что ко мне ежедневно приходят десятки людей, главным образом моих соотечественников-итальянцев. Они в большинстве своем члены разгромленного тайного общества адельфов, действовавшего в Пьемонте. И они хотят объединить свои усилия с нашими, действовать в полном единстве с филадельфами. Из той корреспонденции, которую я получаю ежедневно, становится ясно, что аналогичные процессы идут и в других районах обширной империи узурпатора. Люди-борцы тянутся друг к другу. Если тирану в какой-то мере удалось дереволюционизировать свою столицу, то в провинции он не смог остановить естественных процессов. Провинция же гальванизируется буквально с каждым днем. Отсюда вывод: сложилась ситуация, которой грех не воспользоваться, при которой мы и можем и должны взять инициативу в свои руки.
— Что же ты предлагаешь? — спросил Вийяр.
— Не спеши. То, что я могу предложить, рождено самой жизнью. Брат Фелипомен в своем предсмертном письме предлагает облечь Леонида званием и правами великого архонта. Я думаю, нет среди нас, да и среди всех филадельфов, того, кто не согласился бы с этим решением. Но брат Леонид все еще томится в неволе. До той поры, пока он, получив свободу, сможет нас вести, инициативу должны проявить мы сами. Я предлагаю объединить филадельфов и адельфов и на этой основе создать здесь, в Женеве, новый организационный центр, иначе говоря, новое революционное тайное общество, более законспирированное и более действенное, нежели «Искренние друзья» или иное объединение подобного рода…
— Подожди, — воскликнул Террей, — я никак не уразумею, к чему все это? Чем не устраивают тебя «Искренние друзья», бессменным магистром которых ты являешься? Разве наша ложа тратила время зря? И разве все мы, сидящие в этой комнате, не представляем законспирированного ядра, достаточно тайного и действенного?
Буонарроти улыбнулся.
— По-моему, я все объяснил и по лицам других вижу, что меня поняли. Поразмыслив, поймешь и ты. Но добавлю еще один немаловажный аргумент. За последние месяцы — вы все знаете это — положение ложи «Искренние друзья» осложнилось. Придирки властей усиливаются, и я боюсь, что, несмотря на все наши предосторожности, ложу могут закрыть. Видимо, мы где-то просчитались, чего-то недоучли, и теперь поздно бить отбой.
— Брат Камилл прав, — заметил Вийяр. — У меня точно такое же ощущение. Рано или поздно придется менять вывеску.
— И лучше это сделать раньше, предупреждая власти, — подхватил Марат…
…Так этим вечером — при ничем не примечательных обстоятельствах — зародилось еще одно революционно-освободительное тайное общество, душой которого был потомок Микеланджело — Филипп Буонарроти. В течение более десяти лет оно оставалось притягательным центром для людей, мечтавших возродить идеи и принципы Великой революции и ее наследника — Гракха Бабефа.
Новое общество формировалось постепенно. Оно окончательно определилось и получило организационную структуру много позднее.
Но сегодня был заложен его фундамент.
21
Наконец-то Анн Савари, герцог Ровиго, смог переселиться в роскошное жилище министра полиции — в особняк на улице Сен-Пер, некогда принадлежавший господам Ленуару и де Сартину, знаменитым функционерам старого порядка, а ныне, после ряда проволочек, освобожденный для него Жозефом Фуше.
Это оказалось очень кстати. Стараниями своего властителя Савари был женат на представительнице весьма благородной фамилии, которая без конца требовала декора, достойного ее знатности. Савари трепетал перед своей супругой почти так же, как перед императором. Теперь наконец он мог сказать ей:
— Мадам, вы перещеголяли всех этих выскочек. Ваши апартаменты ничем не уступают Мантиньону, дворцу князя Беневентского.
Но счастье его было недолгим. Когда он стал вникать в дела, оставленные его предшественником, то сначала удивился, потом изумился и наконец решил, что сходит с ума. Вместо цельной картины он видел какие-то малозначительные обрывки сведений, которые буквально рассыпались у него в руках.
Савари попробовал обратиться за консультацией к Паскье, но был встречен своим помощником довольно холодно.
Префект парижской полиции терпеть не мог Савари.
Объясняя впоследствии причину этого, Паскье утверждал, что виной всему была феноменальная глупость министра, но, видимо, главное коренилось в другом. Паскье чувствовал себя обойденным и люто завидовал герцогу Ровиго. Выходец из служилой аристократии, претерпевший гонения при якобинцах, Этьен-Дени Паскье был очень хитрым и ловким чиновником — в этом отношении он вполне мог соперничать со своим прежним шефом. Будущее показало, что он знал себе цену и умел ловко использовать обстоятельства. А сейчас Паскье казалось, что Наполеон недооценил его. Он ведь, Паскье, прилежно копал под Фуше, выводил на чистую воду все шашни бывшего министра, обо всем исправно доносил императору и рассчитывал (вполне заслуженно, не так ли?) получить освободившийся пост, а пост достался другому, и в подметки ему не годившемуся, он же (всего-навсего!) был сделан префектом парижской полиции… Затаив злобу, он ничем не помог своему новому начальнику, поскольку страстно желал, чтобы тот продемонстрировал свою глупость и беспомощность. Наконец Савари не выдержал и, чувствуя, что абсолютно не в силах разобраться в служебных бумагах, оставленных Фуше, решил пожаловаться императору.