Но, с другой стороны, его не могло не беспокоить, к а к происходил этот справедливый процесс, ч ь и руки брали за горло убийцу революции и республики, чем все это могло быть чревато в ближайшем и отдаленном будущем.
Его радовало, что народы Европы поднимаются, что вновь оживают революционные и национально-освободительные организации, что партизаны Испании, Италии, Пруссии, Польши выбивают остатки наполеоновских армий с территории своих отечеств.
Но его никак не могло радовать, что инициативу в борьбе подхватывали и захватывали монархи и их прихлебатели, что народно-освободительное движение небезуспешно пытались ввести в рамки верноподданничества, что революционный патриотизм неуклонно превращали в патриотизм казенный, официальный.
И больше всего волновало р а з р а с т а н и е этих модификаций, все ускоряющееся их расширение и углубление; чем быстрее приближался конец наполеоновского гнета, тем явственнее становилось, что плоды общенародной победы сорвут иные угнетатели, те самые короли и императоры, которые в прошлом не жалели сил для удушения Французской Республики.
А затем, когда все кончилось, Филиппу стало ясно, что в течение пятнадцати лет, вовсе не желая того, филадельфы, бабувисты, якобинцы и просто честные люди страны готовили почву для внутренней и международной реакции, еще более цепкой и злой, чем режим низвергнутого тирана.
И это было не просто горько.
Это было нестерпимо.
2
Первая Реставрация еще не принесла побежденным всех тягот, которые им было суждено узнать после 1815 года.
И союзники, и Бурбоны, руководимые ими, на первых порах старались подсластить пилюлю: нужно было показать, что новый «легитимный» режим много лучше тирании «узурпатора».
Хоть и с великой неохотой, Людовик XVIII согласился на «октроированную»[41] конституцию и объявил, что существующие учреждения, в том числе и перераспределение земли, произведенное за годы революции, остаются в силе Были сделаны немногочисленные либеральные жесты, в частности послабления в области печати.
Но этим дело и ограничилось.
Зато очень скоро стали появляться прямые попытки возврата к старым, дореволюционным порядкам. Получив милостью союзников трон, который ускользнул от них почти на четверть столетия, Людовик XVIII и его семейство постарались расположиться на нем со всеми удобствами.
— Бурбоны в изгнании ничего не забыли и ничему не научились, — со вздохом говорил князь Талейран.
Да, они не забыли и не желали забывать, что их предки были абсолютными монархами, королями «божьей милостью», владевшими телами и душами двадцати пяти миллионов подданных, и что именно этим подданным, «санкюлотам» и «цареубийцам», они были обязаны потерей короны и многолетними скитаниями по задворкам Европы. Но длительное изгнание ни в коей степени не научило их терпению, выдержке, уживчивости — теперь, оказавшись у власти, они хотели вернуть все разом и неразменной монетой.
Впрочем, и сами они были всего лишь пешками в руках тех, кто явился вместе с ними и служил им опорой.
Престарелый интриган Людовик XVIII и его весьма деятельный братец граф Артуа, «больший роялист, чем сам король», подарили «облагодетельствованной» Франции не только белое знамя контрреволюции, но и весь ее антураж — толпы вернувшихся жадных эмигрантов, дворян и епископов, стремившихся свести счеты с людьми 1793 года и скорее возвратить утерянное — родовые поместья и власть над «грязным мужичьем». Вместо обещанной отмены косвенных налогов правительство их сразу увеличило, не забыв при этом и о налогах прямых. Якобы в целях экономии резко сократили наличный состав армии и одновременно (с большими затратами) восстановили королевскую лейб-гвардию из дворян-эмигрантов и вандейских шуанов. Десятки тысяч наполеоновских солдат и офицеров, уволенных в отставку, быстро пополнили ряды недовольных.
Голод вновь навис над предместьями.
— А не лучше ли нам было при тиране? — спрашивали бедняки, не знавшие, чем кормить плачущих детей. — Тогда у нас был хлеб!..
— Что ни говори, а он был нашим, — вторили им уволенные с работы чиновники и выброшенные из армии офицеры. — Ведь недаром же враги окрестили его «исчадием революции»!..
— Наполеон всегда стремился к общей пользе, — поддакивали им добрые буржуа, забыв, как еще недавно радовались победам союзников.
Уже через несколько месяцев после установления нового режима в Париже стал складываться антиправительственный заговор. Душой его стал не поладивший с Бурбонами Фуше. В заговор были вовлечены Реаль, Тибодо, Даву, Мерлен, Реньо и многие другие деятели уничтоженной империи.
Хотя заговорщики и не достигли соглашения о конечной цели, но все они соглашались на одном:
— Дальше так жить нельзя.
А в казармах, в конторах и на улице люди шепотом сообщали друг другу:
— Он вернется.
За всем этим из своего далека внимательно следил Филипп Буонарроти. И конечно же коллизии эти не могли не наводить его на весьма тяжкие раздумья.
3
Не менее внимательно изучал ситуацию и другой человек, тот самый, который находился на Эльбе и был предметом всех этих вздохов и сожалений.
Была ли у него с самого начала мысль о попытке вернуть утраченное?
В этом не приходится сомневаться. Не таким человеком был Наполеон Бонапарт, чтобы смириться, пока кровь текла в его жилах и оставалась хоть тень надежды.
Ведь недаром за минуту до того, как подписать отречение, он с надеждой обратился к маршалам:
— А может быть, мы пойдем на них? Мы их разобьем!..
Коленкуру же, самому близкому к нему в то время собеседнику, он заметил:
— Посмотрим, что эти господа за год сделают со страной.
И вот еще не прошло данного им срока, а страна взвыла. И вспомнила о нем. И он знал это.
Знал он и другое.
Там, на конгрессе в Вене, деля между собой его империю, союзники переговаривались и о том, чтобы спровадить его куда-нибудь подальше, к черту на кулички, а то ведь Эльба слишком близка от Франции, и мало ли что…
Ага! И вам, господа, пришла на ум та же мысль!
Так надо реализовать ее, пока вы не реализовали своих подлых планов! Вы уже нарушили соглашение в Фонтенебло, вы навечно разлучили меня с женой и сыном, а теперь вы убьете меня или забросите за тридевять земель, так же далеко, как я некогда забрасывал якобинцев, и откуда нет возврата! Но пока я еще жив, я на Эльбе, — и нужно спешить…
К нему, на Эльбу, приезжали разные люди и приносили разные вести, дурные и хорошие, но все постепенно выстраивалось в одну цепочку. В начале 1815 года прибыл завсегдатай салона герцогини Бассано, где собирались заговорщики, бывший чиновник Государственного совета Флери де Шамбулон. Ярый бонапартист, он сделал «от имени патриотов» обстоятельный доклад императору о положении дел. Он рассказал об экономических трудностях в стране, о все возрастающей ненависти к Бурбонам, о преданности армии прежним идеям, об ожиданиях и надеждах добрых граждан.
— На поддержку какой части населения мы можем твердо рассчитывать? — в раздумье спросил Наполеон.
— Могу вам ответить, ваше величество, с достаточной точностью — мы уже прикидывали. Когда Людовик XVIII воцарился в стране, одна десятая часть французов встретила его восторженно, три десятых примкнули к новому режиму из благоразумия, остальные проявили полное равнодушие.
— Это уже нечто. А сейчас?
— Сейчас процентное соотношение примерно то же, но радикально изменилась направленность. Приверженцы Бурбонов превратились в предмет ненависти для большинства, благоразумные отшатнулись от «легитимизма», а равнодушные вновь стали вашими сторонниками.