12
Современники называли события весны 1815 года «мартовской революцией».
И здесь не было преувеличений; сам Наполеон, который некогда вытравливал слово «революция» из всех учебников и развлекательных сочинений, теперь охотно употреблял этот термин.
В марте — апреле Францию охватил единый революционный порыв.
Город за городом, область за областью изгоняли остатки роялистов и присоединялись к Парижу. Дольше других сопротивлялась Вандея, где вновь было возродилось движение шуанов, но и она к середине мая прекратила сопротивление.
Везде пестрели те же лозунги:
«Долой Бурбонов!»
«Долой эмигрантов!»
«Долой попов!»
Революцию совершили народные массы — крестьяне, рабочие, рядовые солдаты (офицеры, как правило, присоединялись к ней не без сопротивления).
Именно эти силы вручили власть тому человеку, которого все еще помнили как «генерала революции».
Он прекрасно понимал это.
— История подтвердит, — говорил он, — что для свержения Бурбонов мне не потребовалось ни военной машины, ни иностранной помощи. Революция 20 марта произошла не в результате заговора или измены. Народ и армия — солдаты и младшие офицеры — привели меня в Париж; народу и армии я обязан всем!..
Он подбирал правительственный аппарат с учетом новых веяний. И если министром полиции был сделан прежний якобинец Фуше, то на пост министра внутренних дел был приглашен другой старый якобинец, которого прежде Наполеон не любил и преследовал, — знаменитый Лазар Карно, организатор революционных побед 1793 — 1794 годов. Бенжамену Констану, который за оппозицию режиму был некогда изгнан из Трибуната и обречен на бегство за рубеж, теперь было предложено составить новую конституцию.
Многие якобинцы и люди левых убеждений заняли административные должности в Париже и в провинции. Именно в это время впервые (и единственный раз в жизни) был приглашен на государственную службу и социальный мечтатель Сен-Симон, который по протекции Карно стал главным библиотекарем Арсенала.
Наполеон неоднократно утверждал, что новое государство должно стать общенародным, что народ сам выбирает и контролирует свое правительство.
И у него как-то даже вырвалась фраза:
— Если народ захотел бы республику, что ж, пусть будет республика…
Так мог говорить конечно же только «генерал революции»!
13
Как относился ко всему этому Филипп Буонарроти, по-прежнему пребывавший в своей далекой Женеве?
Если в предшествующий период, когда разваливалась великая империя и союзники подходили к Парижу, его отношение было двойственным, то потом эта двойственность стала постепенно исчезать и к весне 1815 года сменилась совершенно однозначным убеждением.
Вчитываясь в строки писем и газетные статьи, беседуя с людьми, приезжавшими из столицы, он ясно понял, что его место там же, где находятся все его соратники — якобинцы, бабувисты, подлинные патриоты революционной Франции.
14
Когда весной 1814 года он возвращался в Женеву, им руководила не только любовь к этому городу, но и весьма конкретные практические соображения. Таким образом, он исчезал из-под надзора французских властей.
Действительно, с момента отречения Наполеона его империя, фактически развалившаяся уже до этого, прекратила свое существование и формально.
Это значило, что все государства и области, входившие в ее состав, вплоть до решений Венского конгресса обретали прежний статус, иначе говоря, независимость от Франции.
Это значило, что департамент «Неман вместе с его французской администрацией, жандармерией, въедливым бароном Каппелем и прочими милыми атрибутами уходил в небытие.
Женева стала самостоятельной.
Отцы города поспешили выработать свою конституцию, которая устанавливала власть Государственного совета из двадцати восьми пожизненно избираемых членов.
А 6 апреля 1815 года город-республика вступил в качестве двадцать второго кантона в состав Швейцарского Союза.
Еще до этого Буонарроти сообразил, что в новых условиях ему будет много спокойнее — он расстанется с французской полицией и ее постоянными заботами о его персоне.
Но вскоре выяснилось, что спешить не следовало.
Правда, из-под надзора французской полиции он ушел, но тут же попал под надзор полиции швейцарской, оказавшийся не менее бдительным.
И каково же было ему теперь сидеть здесь, в этой глуши, пребывая в бездействии, когда там происходили великие дела и, быть может, начинался новый период истории, преддверие того светлого будущего, созданию которого он посвятил свою жизнь?
15
Верил ли он в искренность Наполеона, в его подлинное желание взять новый, демократический курс?
Опытный конспиратор, много повидавший на своем веку, разумеется, был не настолько наивен, чтобы верить в чудеса. К тому же он слишком хорошо знал своего друга-врага, его авторитарный характер и политическую гибкость, его умение внушить людям желаемое и слабость к театральным действам.
Но Буонарроти прекрасно понимал, что наступило время, которого он ждал годы, — поднялся весь народ, что сейчас, на гребне всей этой либерализации, волей-неволей открываются шлюзы, закрыть которые потом Наполеону будет трудно, что при хорошей организации и дружных действиях именно с е й ч а с можно добиться многого. Упустив этот момент, потом себе не простишь.
И подобно тому как совсем недавно он сделал все, чтобы покинуть Францию, так и теперь он был готов сделать еще больше, чтобы туда вернуться.
Он написал прошение французским властям, написал еще раз.
26 мая, горя нетерпением, он отправил третье, весьма обстоятельное послание французскому министру полиции господину герцогу Отрантскому.
«…Властный голос Родины, когда она бросила призыв ко всем своим преданным сыновьям, глубоко проник в мое сердце, — писал он. — По возвращении Бурбонов я с отчаянием в душе бежал из Гренобля и не без печали нашел убежище за рубежом. Но я не могу оставаться в этом городе с тех пор, как пришел Наполеон, чтобы дать Франции независимость и свободу. Я горю желанием соединить свои силы с усилиями добрых граждан, всех благородных душ и здравых умов, которые не побоялись пожертвовать собой ради спасения общего дела…»
Он спешил заранее успокоить министра, уверив его в своей полной лояльности:
«…Я обещаю, Ваше сиятельство, что буду строго подчиняться конституции, санкционированной нацией, и вождю, которого она столь энергично провозглашает. И как может быть иначе? Разве есть что-либо более величественное и более национальное, чем надежды, которые подает нам возвращение Наполеона?..»
Поистине шедевр «макиавеллизма правого дела»…
Но при этом хочется спросить: только ли макиавеллизм? Не шевельнулись ли в душе Буонарроти, при всем его скептическом отношении к Наполеону, какие-то иные чувства, общие в эти дни с чувствами миллионов французов?..
Он написал и еще одно письмо.
Но ответа так и не дождался.
16
Вызывает удивление: почему он адресовал свои страстные послания не Наполеону непосредственно, а его министру полиции?
Тут была своя причина: говорила гордость.
Когда-то, в бытность Филиппа на острове Олерон, Первый Консул обратился к нему с предложением о сотрудничестве.
Буонарроти не удостоил письмо ответом.
Теперь в роли просителя выступал он сам. И ему, помня о том, прежнем послании, не хотелось просить лично Наполеона, боясь, как бы это не унизило его, Буонарроти. Он не нашел слов, которые мог бы сказать многолетнему врагу.