Наполеон все видел и понимал.
Как-то, еще до Ватерлоо, он заметил герцогу Отрантскому:
— А зря я вас все-таки не повесил, Фуше. Вы ведь изменник.
На что министр полиции ответил с обычным шутовским поклоном:
— Отнюдь не разделяю мнения вашего величества.
Нет, не пошел Бонапарт путем Робеспьера.
Не мог пойти.
Участь его была решена.
Ex nihilo nihil.
И теперь-то наконец он понял это.
20
В Париж он возвратился в каком-то полусонном состоянии, которое не покидало его больше.
Было 21 июня.
Он не поехал в Тюильри, который отныне казался ему чужим и неуютным, а остановился в Елисейском дворце, где и подписал новое отречение в пользу сына.
Он чувствовал несбыточность этого: сын, которого от него оторвали и который воспитывался в чуждых ему принципах где-то в Австрии, никогда не унаследует ему.
Так же как и жена, Мария-Луиза, несмотря на неоднократные его призывы, никогда не вернется к нему. Стараниями коварного Меттерниха она уже успела забыть его и теперь завела роман с кем-то из придворных его тестя…
Выходит, он зря устроил тот развод и комедию с новым венчанием…
А первая жена, Жозефина, единственная женщина, которую он любил и которая его любила, умерла, уже умерла, несмотря на молодые годы… Это случилось, когда он находился на Эльбе. И когда он спросил врача, от какой болезни, тот ответил: «От горя, ваше величество. От постоянной тревоги за вас».
И тут он вдруг вспомнил. Его ветераны, старые ворчуны, в дни, когда начались поражения, не раз говорили:
— Это потому, что он взял новую, немку. При старой мы всегда побеждали.
Теперь не было ни старой, ни новой, ни армии, ни короны, ни надежд.
Не было ничего.
…Он в отупении целыми днями бродил по пустым залам Елисейского дворца, пока не пришли какие-то люди и не сказали, что нужно «очистить помещение»: ведь теперь, отрекшись от престола, он был здесь посторонним, а посторонним здесь быть не разрешалось…
Ему советовали бежать в Америку, по стопам его боевого товарища генерала Моро. Но он на это не пошел, понимая, что через океан ему не прорваться и что враги все равно его достанут, даже в Америке.
Последняя хитрая идея, которая осенила его (она, как обычно, была не без примеси театральности), заключалась в обращении к английскому правительству, его вечному и беспощадному врагу. Отдаваясь английским властям с просьбой о гостеприимстве, льстя нерушимости британских принципов, он рассчитывал на великодушие врага.
Зряшный расчет.
Так когда-то (и, быть может, именно этим руководствовался бывший император французов) поступил вождь галлов Верцингеторикс, который после окончательного поражения, уповая на великодушие Цезаря, явился в римский лагерь, вручил победителю боевое оружие и сел у его ног.
Но «великодушный» Цезарь не помиловал Верцингеторикса. Его шесть лет протомили в римской тюрьме, после чего казнили.
Британское правительство оказалось не великодушнее Цезаря.
Наполеона заточили на маленький остров, затерянный в океане.
Держали под строжайшим надзором.
И оставили столько времени, сколько потребовалось, чтобы он успел продиктовать свои воспоминания.
Об остальном позаботилась болезнь.
Впрочем, есть мнение, что по распоряжению вышестоящих властей нелицеприятные стражи ускорили течение болезни.
Поразительное совпадение: Наполеон, как и Верцингеторикс, провел в неволе перед смертью шесть лет.
21
«Сто дней» промелькнули, как сон.
Началась вторая Реставрация.
Она обошлась французскому народу много дороже, чем первая.
И Бурбоны, и те, кто вновь посадил их на трон, пылали жаждой мести к «вероломным французам».
Страна подверглась оккупации.
На нее была наложена контрибуция в семьсот миллионов франков золотом.
Внутри страны начался жесточайший белый террор.
Одной из первых жертв его стал маршал Ней, талантливейший полководец Франции. Участь его разделили многие офицеры разных рангов.
У кормила правления оказались двое старых союзников — Талейран и Фуше.
А в Европе надолго утвердилась реакционная система, вдохновленная их общим хозяином — князем Клементом Меттернихом.
22
Эпоха реакции не задушила революционной борьбы, хотя заставила ее еще больше законспирироваться.
Естественно, дел и забот у Филиппа Буонарроти прибавилось.
Неутомимый, несмотря на годы, он отдался новой борьбе с обычной страстностью.
Он был на восемь лет старше Наполеона: в 1815 году, когда Наполеону исполнилось сорок шесть лет, Буонарроти было уже пятьдесят четыре.
Однако, вместо того чтобы по примеру своего друга-врага засесть за литературный труд, он еще долгих десять лет занимался тайной революционной деятельностью.
Но это могло бы стать темой для новой повести.
Наша же повесть окончена.
ЭПИЛОГ
1
Вероятно, автору, будь он историк или беллетрист, всегда бывает трудно расставаться со своими героями.
Быть может, именно поэтому в старое доброе время существовал обычай: в эпилоге прощаться с главными действующими лицами, кратко сообщая о дальнейшей их судьбе.
Ныне мы рискнем вернуться к этой традиции и познакомим читателя с тем, как обошлась история с другими, прошедшими по страницам настоящей повести, героями и героинями.
2
Впрочем, о государственных деятелях, крупных функционерах наполеоновской эпохи много говорить не приходится: о них читатель может навести исчерпывающую справку в любой энциклопедии. Он узнает, в частности, что Талейран еще долго подвизался на политическом поприще, приумножал богатства и умер восьмидесяти четырех лет, оставив многомиллионное состояние; что его напарник Фуше не был столь счастлив в политике (подвело все то же «цареубийство») и окончил свои дни в изгнании, едва перешагнув за шестьдесят; что Паскье, в противовес своему бывшему начальнику Савари, прекрасно поладивший со всеми последующими правительствами, прожил почти столетие (95 лет), удостоился при Луи-Филиппе высших государственных должностей и даже академических лавров.
Гораздо труднее узнать из справочной литературы о судьбе лидеров противоположного лагеря, в той или иной мере связанных с героем повести. Здесь сведения приходится собирать по крупицам, и ведут они, в большинстве случаев, к весьма горьким размышлениям.
3
Два старейших филадельфа ушли первыми.
Эв Демайо умер в том же 1814 году, когда был освобожден из Сен-Пелажи.
Анджелони жил еще долго — до 1842 года. Но от борьбы за общее дело он отказался.
Живя то в Париже, то в Лондоне, он зарабатывал на пропитание литературной деятельностью и уроками.
С Буонарроти он переписывался по-прежнему, но взглядов его больше не разделял. Об идее «всеобщего счастья» он говорил теперь как о «химере», а своего друга Филиппа называл «безнадежным фантазером».
4
Потихоньку сошел с пути, которым так долго следовал, и Феликс Лепельтье.
Избавившись от полицейского надзора после 1806 года, он тотчас вернулся в Баквиль, где был избран мэром.
Как и большинство демократов, Лепельтье, уповая на новую программу императора, принял его восторженно.