Образ Грязнова — один из наиболее близких к документальной основе (Грязнов и назван своим настоящим именем), и тут особо наглядно сказывается умение писателя соединить, прочно спаять доподлинную действительность с обобщением, художественно осмыслить факт. В результате герой — и соцальный тип, и действительное лицо, у него своя судьба и свой неповторимый характер. Так, впрочем, чуть не со всеми героями романа, главными и неглавными, даже будто бы лишь промелькнувшими — такими, как Гоша-булочник, Паша Палюля или Фурман — капельмейстер Фанагорийского полка, или губернатор Рогович, или кучер Антип.
Сплав общей истории с историей конкретной, красноперекоповской, сплав документальности и живой жизни, отраженной в характерах и судьбах, незаурядное умение писателя немногословно и очень выпукло осветить самые мелкие подробности быта, «особинки» разных людей, их душевных движений — все это и определило успех романа, успех писателя, ставшего, можно сказать, сыном «Красного Перекопа».
Виктор Флегонтович Московкин родился в деревне Беглицево, затерянной средь сосновых и прочих борисоглебских лесов Ярославской области. Отец был из тех же мест, деревенский, но в детстве, «мальчиком», работал в книжном магазине, начитался путешествий и, пятнадцатилетним, сбежал из дома, оставив записку: «Ухожу искать счастья с двугривенным в кармане». Вернулся через несколько лет без счастья и без двугривенного, женился на вдове с детьми и стал крестьянствовать. Заведовал коммуной, потом в деревне Пура создал колхоз, был председателем, пока не умер от болезни легких.
От отца осталась тяга к книгам, сложенным на чистом светлом чердаке среди сушеной рябины, от него же — и бережение к ним, после «витаминной» порки можжуховым веником (остался в памяти такой случай).
Безотцовских ребят мать увезла в Ярославль, и вскоре Виктор Московкин оказался в той самой слободке, в которой когда-то жили и боролись за свои права, любили и умирали герои будущего романа.
«Каморки, — рассказывал он потом, — тянули к себе несмотря ни на что — больно уж удивительный народ там жил: грубый, веселый, крикливый. Позднее понял, что грубость внешняя, защитная; веселость— всегда от сердца; постоянно повышенный голос — привычка: только так можно было разговаривать в шумной фабрике. Там я встретил многих чистых душой, бескорыстных, отзывчивых на чужие беды людей. Этих качеств позднее, в среде интеллигенции, видел куда меньше и, может, потому до сего дня у меня больше друзей из „простых“ профессий».
К началу войны, в 1941-м, окончил Московкин шесть классов школы. Был призыв в ремесленные училища, и он пошел туда. Учиться посчастливилось у старого питерского рабочего, от которого шло не только умение стучать молотком по зубилу, держать напильник (хотя дело тоже ответственное, тем более, что завод выпускал мины, и заказы все увеличивались), — приходила наука рабочей жизни, жизни человеческой вообще.
А в сорок третьем, в пору бомбежек Ярославля, попал он на завод «Союз», эвакуированный из Ленинграда. И опять напряженная, днем и ночью, без выходных, 12-часовая работа, требовавшая мужских рук («мужчине» приходилось подставлять под ноги ящик, чтобы доставать до станка). Здесь незаметно освоил он должность наладчика станков, стал, можно сказать, мастером, только по молодости (шестнадцать лет!) называли скромнее — старшим по смене, хотя и успехи оказались солидными: работа признана была стахановской.
И опять школа ленинградцев — людей большой рабочей и внутренней человеческой культуры.
До сих пор вспоминает он их, «многое перетерпевших, до удивления нежных друг к другу». Одна работница, ленинградка тоже, потерявшая мужа, родственников, так завертывала болты, что не было сил отвернуть. Ключи ломались. Учинили скандал ей и… получили урок человечности от старших рабочих…
Уже под конец войны, когда посбавилась чуть нагрузка (двенадцать часов, без выходных, — многовато все же для неокрепших юнцов, засыпавших в трамвае и на работе!), появилась потребность читать и писать — выражать свои мысли, свое понимание людей.