— Смертная казнь! — бормочет он, крестясь.
Затем он провозглашает, простирая руки, как железнодорожный семафор.
— Ваде ретро, Сатанас, — что в переводе с испанского означает: изыди, сатана!
Осатанеть можно от реакции девицы. Нервы, что ли, у нее сдали? Она хохочет!
Как всегда с девушками, где тонко, там и рвется.
Милая Инес, пришел момент все сказать, так как я должен все знать. Склонитесь пред торжествующей истиной. Это излечивает всех. Но прежде чем спрашивать вас, я предпочел бы уточнить одну вещь, которая останется между нами. Она в этом деле с краю, хотя я и знаю, насколько определяет его, и вы бы просто так никогда в этом не признались. У вас ведь большая любовь к дорогому аббату Шмурцу, не правда ли? По крайней мере, к его… хм… истинному персонажу. Разочарованная в супружестве, оскорбленная мужем и мачехой, вы нашли убежище в специфической любви. Вы взрастили истинную страсть к этой милой негодяйке. Я думаю, она открыла вам доселе неизвестное наслаждение.
Инес опускает веки. Ее бледность оттеняет черноту ее платья.[30] Я знаю, что отныне она никогда больше не посмотрит мне ин дзе айс, как говорят британские офтальмологи. Я сделал хуже, чем раздел ее догола. Я раздел ее душу до греха.[31] Для ортодоксальной испанки это ужасно, поверьте. Я думаю, что по выходе из тюрьмы она затворится в монастыре. Не вижу для нее другой альтернативы.
— Я вынужден причинить вам боль, сильную боль, Инес. Но необходимо, чтобы вы поняли, до какой степени вы были ослеплены страстью и обмануты той самой, которая зажгла пылающий костер в ваших венах. Ваша подружка, кстати, под каким именем она вас соблазнила?
— Мира.
— Мира сволочь, негодяйка и шлюха, мадам Балвмаскез и Серунтанго.
— А-о-о-ох! — испускает она негромко, но патетично.
— Она не колебалась переспать со мной, мадам Балвмаскез и Серунпаццодобль.
— Вы лжете, у нее отвращение к мужчинам.
— Если это так, то она ловко прячет свое отвращение. Притворяться, что не испытываешь отвращения до такой степени, это самое поразительное из наслаждений, мадам…
И чтобы поставить точки над «і», я бросаю ей грубо:
— У Миры родинка на левой ляжке и другая на правой ягодице. Соски ее грудей сильно расширены, они цвета охры, у нее очень глубоко спрятанный пупок. У нее много шерсти там, где вы знаете, так что она должна брить внутренние поверхности ляжек. Не думаю, что я что-либо забыл, если же вам нужны еще подробности, мы рискуем впасть в альковные откровения.
Инес не бледная.
Зеленая!
Как яблоко!
Как яблоко, близкое по цвету к шпинату!
Она почти падает. Я поддерживаю ее.
— Иисусе, Иисусе, Иисусе! — бормочет она трижды, вцепляясь в мою железную руку.
— Меня зовут Антуан, — уточняю я.
Затем беседуем серьезно…
— Сдается мне, ручонка у тебя немного тяжеловата, — замечает Берюрье. — Ты отвесил этой падали магистральную нестезию и не по капельной дозе.
Если поднять ему штору, можно заметить закатившиеся зенки. Цвет лица серого Северного моря и ноздри сжаты, как губы дуэньи, чью левретку поимел хвостатый бродяга с помойки.
— В дебюте начала, — продолжает профессор Кассегрен-Берю, — я думал, что он тут изображает даму в бегониях, и я распределил ему несколько татуировочек для оживления централи, но, поднажав, понял, что он точно отключился.
— Нужно доктора, — говорю я судье.
Судейский немного ошалел от событий. Его первой заботой было отправить Контрацепсион, чтобы побыстрее подновить свое достоинство. Перспектива держать в доме агонизирующего ему не улыбается. В этих маленьких уголках люди знаете какие?
— Постойте, какого черта, он, по крайней мере, дышит?
— Да, но это все!
— Уже не так мало. У меня будет время зарегистрировать его признание потом, на свежую голову.
— Вы позвонили в полицию?
— Да, нашли в целости и сохранности двух ученых и девочку в номере 604 «Святого Николаса».
— Значит, у вас есть формальные доказательства, что мы стали жертвами махинации?
— Да, я… по существу…
— Прекрасно. Вы также слышали заявление фальшаббата? Оно не оставляет никаких сомнений?
— Никаких, это точно, но что за история! Боже мой! Тенерифе, такой спокойный остров, где никогда не происходит ничего, кроме приятного!
— На то воля Божья, судья!
— Ну что ж, да, похоже.
— Она бесконечна, как его доброта, вы не находите?
— Оно так, господин комиссар!
30
Профессионал написал бы, что черное платье подчеркивает ее бледность, ибо профессионал создает только подобие книги, понятно?
31
А вот это прекрасно, да? Прижмите ладони к чернильной подушечке, поаплодируйте на чистый лист бумаги, зажатый между ладонями, и пришлите мне по почте. Мерси.