— Дань приличию,— подхватил Мажуга,— обязан иосхищаться — он и восхищается, а внутренней потребности никакой.
— Ты будто обо мне рассказываешь,— признался Сарычев. — Я как-то и не думал, что мне все это нужно. Считал — необязательно, как десерт к обеду. Важно, чтоб обед был сытным, а десерт... баловство, что ли? Обойтись можно...
— Здравствуйте! — приветливо сказала, подходя к ним, девушка.'
Алексей сразу узнал «русалку», хотя ничего русалочьего в ней не было. Гладко причесанная, в строгом светлом костюме, она походила на учительницу. Ее даже не смущал Женька, который старался показать псем, что знаком с нею, вертелся рядом, поддакивал.
Удивляло — с чего это Виктория вдруг пригласила Женьку к себе домой? Не знать человека и сразу — в гости? Или он до того ей понравился, что боялась потерять снова? А возможно, уступила Женькиной навязчивости?
— Противоречия эпохи были восприняты художником с особой остротой и нашли свое отражение в образах, рожденных могучей врубелевской фантазией, — рассказывала Виктория окружавшим ее людям.
Внимание Алексея привлекла «Сирень». На фоне тем-но-синсго вечернего неба — сирень, сирень, сирень. Не разобрать ни лепестков, ни листьев: цветочное наводнение затопило холст.
Виктория как бы откликнулась на его мысли:
— Цель художника была не только в том, чтобы предельно тонко и сложно воспроизвести колорит цветов. Он стремился передать «душу» сирени, вникнуть в тайный смысл природы, слиться с ней...
Сирень — любимые Надины цветы. И грустная девушка на полотне чем-то напоминает Надю. Вспомнилось, как она однажды прислала ему в армию пять рублей и просила купить сирени: «Если сам не сможешь — попроси кого-нибудь. Если в казарме нельзя держать цветы — подари кому-нибудь. Но обязательно купи сирень, обязательно, это я с тобой побуду...» Пятерка, естественно, пошла на папиросы для всей братвы.
Виктория в плотном людском окружении перешла к другой картине.
— «Сирень», «К ночи» — по сюжету пейзажи,— разносился ее голос. — Необычная тонкость и точность в наблюдениях природы сочетаются со своеобразным мифологическим отношением к ней...
Если бы Алексея сейчас спросили, часто ли он бывает в музеях, постыдился бы сказать правду, хотя никогда не врал. Редко заглядысал. Очень редко. Времени на это не было. Для всего было, но только не для музеев.
— Спасибо, что позвал сюда,—шепнул он Женьке. — Я считал, что Врубель — это так...
— Вот видишь? — Женька довольно улыбнулся.— Слушай меня,— никогда не пропадешь. И еще дам тебе один совет, не примешь его — дураком помрешь: хочешь протиснуться вперед — надо поработать локтями. Дошло?
Алексей промолчал, не в его характере «работать», как сказал Шишигин, локтями.
— А вы знаете, что у леонардовских мадонн и вообще у многих мадонн бритые лбы? — спросил Сережа.— Тогда в моде были высокие лбы, и женщины сбривали волосы...
— При чем тут мадонны? — удивился Алексей, разглядывая картину.
Это был вечер в степи. Горят на закате красные и розовые чертополохи, мирно пасутся кони. Но что-то настораживает, беспокоит. Кажется, что крадется какая-то беда вместе с полураздетым чернобородым человеком в отблесках заката. Если он пастух, зачем тогда крадется?
— Гляди, это же наш Подсолнух, только бороду выкрасил! — сострил Женька.
На него дружно зашикали.
— Прелесть картины в ее сказочности, в непринужденном слиянии правды и вымысла, совсем как в народных поверьях...
Голос у Виктории мягкий, даже вкрадчивый. Если она понижает его, все притихают: боятся что-то упустить из ее рассказа.
Алексей старался слушать внимательно, однако мысли о Наде, о будущем новом человечке уводили его из музея. А как отнесется к этому событию мама? Ни на одно письмо она не ответила, денежные переводы возвращает. И Надины родители пока еще ничего не знают: решили сообщить потом, когда все закончится. Так хочет Надя. Она уже сейчас подыскивает ребенку имя: если девочка — Варвара, мальчик — Василий. Алексей молчит, но Василием назвать ребенка нельзя: мать вое-примет это как оскорбление.
«Мама, мама! Страдаешь ведь ты, страдаешь!» То, что она лелеет в себе,— это не гордость, нет, это самое настоящее упрямство.
— «Демон сидящий», «Демон летящий», «Демон поверженный»... — тревожил Алексея голос экскурсовода. — В легендарном бунтаре, восставшем против самого бога, проклятом небесами, но не покорившемся, Лермонтов раскрыл свою мятежную душу, свою ненависть к порабощению личности, жажду подвига. В «Демоне» протест поэта переведен в морально-философский план — он приобретает черты символические, общечеловеческие. Именно это и оказывается близким Врубелю...