— И правильно, что не признают, — полушутя-полусерьезно заметил Белый. — Справлюсь с делами, приду. Не ждите меня. Что касается твоего перевода, поговорим завтра.
— Ясно.
— Катя твоя как? Переживает?
— На ходу поговорили. Больше плакала.
— Там Ирина моя у них разбирается. Кашу заварили, дай бог расхлебать!
— Роман Игнатьевич, — Женька взволнованно переступил с ноги на ногу, — я хочу… Мне с вами поговорить надо…
Белый перебил его:
— Завтра поговорим. — Он взглянул на часы. — Комдив ждет.
…Выйдя из штаба, Женька сразу почувствовал, что ему невыносимо душно. После прохладного кабинета, с окнами на теневую сторону, прохладного коридора здесь даже среди деревьев воздух казался раскаленным, а безветрие делало его застоявшимся и тяжелым.
Женька снял китель, перекинул через плечо, поддев пальцем за вешалку, и уверенно зашагал к «перелетной» гостинице.
Муравьев наверняка спит. А что он еще может делать после обеда?
Но Муравьев не спал. Дверь в его номер была открыта. Раздетый до пояса, он сидел спиной к выходу за столом и что-то увлеченно читал. Женька подошел неуслышанным, потому что рядом с книгами перед Муравьевым стоял верещащий транзистор. Заглянул через плечо, но определить, что Муравьев читает, не смог.
— Просвещаемся?
— А, появился? — Муравьев встал, протянул руку. — Поздравляю. С успехом, с новым чином! Молодец!
— С чином потом, вечером. Сегодня в девятнадцать ноль-ноль прошу быть у меня. Что хмуришься?
— Толе Жуку обещал.
— Он тоже будет у меня. К нему всегда успеешь.
— Кто знает…
— Я знаю.
— Ты вот как раз и не знаешь. Я завтра улетаю.
— Куда?
— К себе.
— Случилось что-то?
— Надо. Вопрос решенный.
Женька вдруг почувствовал себя так, как в день выпуска из училища, когда на вокзале у него украли чемодан. Ничего там ценного не было — постельное белье да инструмент столярный, однако ощущение бессмысленной потери сразу омрачило долгожданный праздник.
Ему чертовски не хотелось расставаться с Муравьевым, терять его, хотя так или иначе разлука была неизбежной. Ошарашила больше неожиданность.
— Не грусти, — с улыбкой сказал Муравьев и хлопнул его по плечу. — Нас ждут дороги, которые мы сами выбираем.
В его тоне и жестах чувствовалась абсолютная уверенность в правоте своего решения, и перечить ему, тем более отговаривать — только зря терять время.
— Ладно. — Женька по очереди заглянул на обложки книг, которые так увлеченно читал Муравьев перед его приходом, и невольно удивился: — Ницше и Толстой? Юг и Север… Ты даешь!..
— Не познав крайностей, не узнаешь, где середина. — Муравьев отодвинул книги в сторону и высыпал на стол из кулька яблоки. — Угощайся.
— Спасибо. — Женька взял яблоко, вытер его о подкладку кителя и с хрустом откусил розовый бочок. — Что нового здесь?
— Сам позавчера приехал.
Муравьев, вопреки Женькиным ожиданиям, был сух и сдержан, разговор не получался, и откровенничать не хотелось. Видимо, дома не все ладно, если прервал отпуск и сам решил возвращаться к белым медведям. А для подобных признаний нужен особый настрой. Ничего. Расскажет.
— Грустный ты какой-то.
— В природе все разумно. У тебя вот на двоих радости. Все, значит, компенсировано.
Муравьев вдруг улыбнулся и посмотрел Женьке в глаза:
— Ну, что ты хочешь спросить?
— У меня целая пачка вопросов… Поговорить надо основательно. Приходи. И прихвати Толю Жука. Мне некогда его разыскивать. Надо Кате помочь.
— Ладно, придем. — Муравьев легонько подтолкнул Женьку в плечо. — У меня тоже дел — дай бог управиться!
Когда Женька подходил к проходной, его, обдав легкой пылью, обогнал на мотоцикле бывший старшина Прокопенко. Оглянулся и, не останавливаясь, выскользнул в открытые ворота. Обычно он к Шелесту льнул и всегда набивался сам подвезти до дому после полетов. А тут старику изменило зрение — не узнал. Оглянулся, посмотрел — майор. А Шелест — капитан. Сейчас, наверное, едет и думает — до чего же бывают люди похожие.
Женьке вдруг стало весело. И хотя где-то в глубине сознания тлела неугасшая тревога, веселое настроение у него сохранилось до самого вечера. Он разыграл по телефону Катю, шутил с таксистом по пути в детский сад, потом всю дорогу разыгрывал Юрку и Геру: то задавал им бессмысленные загадки, то откровенно надувал, а потом заразительно смеялся над их несмышленостью.