Я подарю завтра Борису кинокамеру «Лада». Пусть снимает. Когда-то в школе он бредил киносъемкой. Писал сценарии, посылал их куда-то. И никогда не говорил, что ему писали в ответ. Только в тот день, когда ему приходил конверт, украшенный огромным фирменным штемпелем, Борька ходил молчаливый и злой. Что-то ворчал себе под нос и тихонько поругивал тех, что «сидят там и ни черта не соображают…»
Может, он уже и остыл к киносъемке, но хорошая камера вернет ему прежнюю мечту. Пусть попытается сделать фильм. В Борьке живет художник, у него должно получится.
4. БОРИС
Ну, Димка, такие деньги ухлопал! Хочешь не хочешь — придется снимать. А хороша машинка. Засниму Камчатку и привезу ему. Жаль, пленки нет. Сейчас бы отснял свой юбилей.
Черт, двадцать четыре года… Вешай меня, а я не знаю — много это или мало. Перед самым отпуском у меня над океаном отказал двигатель. Океан штормил, с высоты казался мрачным и тяжелым. Я отчетливо представил смерть. Так отчетливо, что весь похолодел. Ужас свел скулы. Я не мог доложить о случившемся. Самолет падал в океан. Тогда мне показалось, что прожил я очень мало, что, в сущности, я совсем мальчишка, и мне по-мальчишески было жаль себя.
— Отказал двигатель, — наконец выдавил я.
— Ну отказал… Ну и что? — спокойно и даже сердито ответил командир полка. В этот день он руководил полетами. — Не знаешь, как запускать?
С полковником у меня был воздушный бой. Я выиграл его. Я тогда чувствовал себя опытным летчиком, взрослым мужчиной. А тут понял: против него я действительно мальчишка. Мгновенно найти слова, тот единственный тон, которым можно в момент смертельной опасности вернуть человека к жизни — вот в чем зрелость, вот он — опыт.
Мне всего двадцать четыре.
Уже двадцать четыре.
Черт! Много это или мало? Если много, то почему таким ужасом цепенела душа над океаном, почему я чувствовал себя беспомощным младенцем, в сущности совсем не знающим жизни? А если мало, то откуда у меня это чувство превосходства перед Димкой? Мы же ровесники.
— Димка…
Димка ничего не видит и не слышит. Перед ним сейчас Валя. Она вся какая-то светлая, возбужденная. Она чертовски хорошо одета, будто с обложки журнала мод: обнаженные плечи, юбка-колокол, каблучки в золоте. Шпарит Есенина наизусть, как артистка.
— Димка, — я шепчу в самое ухо, чтобы не нарушить поэтическую атмосферу, — слышишь, Димка, скажи мне честно: двадцать четыре — много или мало?
— Подожди, потом…
У него в глазах она, белая и светящаяся, с красиво отброшенной прядью волос. У нее легкие и мягкие жесты. Только теперь я догадываюсь, что творится в Димкиной душе. Мне смешно и немножко грустно. И даже чуточку завидно.
— Дим, какого же беса ты молчал? Идиот влюбленный…
Димка растерянно краснеет, смешно хлопает длинными ресницами. Кино прямо…
— Ладно, ладно. Одобряю. Ни пуха, ни пера. На свадьбу чтоб позвал.
Двадцать четыре… Почему же мне никогда не хотелось стоять под дождем посреди двора? И никогда я не хлопал, как Димка, ресницами. Были же у меня девчушки не хуже Вали. Были. И все было просто, доступно, совсем не так. А мне ведь, как и Димке, двадцать четыре.
— Димка, ты ответишь мне? Много или мало — двадцать четыре?
— Это как жить… Я так мыслю.
— Философ доморощенный.
5. ДИМКА
Борис выдумал проблему — много ли двадцать четыре? Все только начинается. Первая стружка.
— Все только начинается, Борька.
Пусть думает. А я приглашаю Валю на танец.
Она подымается навстречу мне какая-то солнечная, с блестящими, словно омытыми утренним дождем глазами. Мне хочется хоть немножко ужаться, стать ниже, меньше, потому что рядом с ней я выгляжу огромным бегемотом. У нее узкая, нежная рука. Мама говорит, что от прикосновения этой руки умолкают самые горластые дети.
— Димка, ты меня не оставишь одну? — У нее сонный голос. — Меня заставили выпить несколько рюмок вина. Не оставишь?
— Может, тебя домой отвести?
— Нет, я не хочу домой, — ее голос становится детски-капризным. — Я хочу с тобой танцевать.
Она кладет на мои плечи обе руки и доверчиво прислоняется к моей груди. Мягкие светлые волосы щекочут мне подбородок, шею. Сердце уже не стучит, а мечется пойманной птицей. Я чувствую себя так, словно какие-то теплые упругие потоки легко подхватили меня и несут в заоблачную высь…
Нас толкают, и я бережно прижимаю Валю к себе. Хочу что-то сказать, но во рту сухо, язык приклеился.