— Разрешим? — спросил он у Андрея.
— Все-таки гостья, — пожал тот плечами. — Неудобно отказывать.
— Тронута вниманием, — кивнула Ната головой и с очень серьезным видом стала убирать со стульев посуду.
Андрей и Виктор Гай тоже подключились к этой работе.
Когда Ната зажгла на кухне газовую колонку и начала мыть посуду, Андрей тихо спросил:
— Что с Пантелеем?
— Потом расскажу… Здорова мама?
— Не понравилась она мне в этот раз. Нервничает, плачет по пустякам… Прощались — прямо смотреть не мог на нее.
Гай прижал в трубке табак, прикурил, отошел к окну. Андрей помедлил немного и тоже подошел к окну:
— Не вправе я вас судить… Но зря вы так… Ради чего? Разве нам было плохо вместе?
Гай посмотрел на Андрея и понял, что рядом с ним стоит уже не мальчик, а мужчина. Появившаяся между бровями кривая складочка сделала его еще больше похожим на отца. В улыбке, в манере причесывать волосы, в умении внимательно слушать собеседника и неторопливо отвечать на вопросы, в горящей во взгляде убежденности — во всем он напоминал фронтового летчика Федора Садко.
— В двух словах это не объяснишь, Андрей, — сказал Виктор Гай и глубоко затянулся. — Мы не могли иначе. — И чтоб положить конец этому разговору, спросил: — Где с Наташей встретились?
— Сибирь ей показывал, — просто ответил Андрей. — Мы здорово попутешествовали. Трое суток жили в Иркутске на дебаркадере. Были на Байкале, по Енисею плавали. В Саянах бродили. Было интересно. Говорят, она талантливый конструктор. Видел ребят из их конструкторского. С уважением о ней рассказывают.
— А к нам зачем?
— Ей можно было ехать в любое другое место, в любой полк. А тут дом, мама, папа…
— Прибористка?
— Ее профиль — безопасность. Приборы объективного контроля.
— Интересно…
Он сказал это спокойно, хотя уже мысленно готовил в адрес конструкторов горячий обвинительный монолог. И как только Ната вошла в комнату, он набросился на нее как из-за угла:
— Значит, приборы конструируете? И думаете там, в своем конструкторском, что здесь у командиров эскадрилий свободного времени навалом? Им, дескать, делать нечего, пусть по нескольку суток изучают шифрограммы ваших приборов, Так, да?
— Не понимаю, — удивленно сказала Ната.
— В этом и беда. Ну да ладно. Поживете у нас, поймете. Я вас попрошу поработать с вашими шифрограммами хотя бы недельку.
— Вы меня ставите в тупик. Я все еще ничего не понимаю.
Ната и в самом деле выглядела несколько ошарашенно. Виктор Гай пояснил:
— Каждая кривая на пленке шифрограммы требует десять-пятнадцать минут на дешифровку. На пленке таких кривых свыше десятка. А когда кончаются полеты, у командира эскадрильи свыше десяти таких пленок. Чтобы с ними разобраться, ему нужен рабочий день. А кроме этого, ему еще надо плановую таблицу составить, самому подготовиться к очередным полетам, решить кучу вопросов с механиками и техниками да побывать, как минимум, на одном совещании. Проясняется?
— Да.
— Нужен дешифратор. Чтоб заложить ленту, нажать кнопку — и все данные налицо: высота, скорость, количество оборотов турбины, частота пульса и так далее.
— Ясно, товарищ подполковник.
— Тогда накрываем стол. Вот и Пантелей…
За столом вспоминали всякие были и небылицы. Ната пела, Андрей и Пантелей подпевали ей. Пели про доброе и злое небо и про летчика, который является одновременно и другом неба, и его подданным.
— Предложение у меня есть, — тихо шепнул Андрей Виктору Гаю. — Дадим сейчас маме телеграмму: «Выезжай немедленно» — и точка. А?
Виктор Гай мгновенно представил, как Надя развернет бланк, побледнеет и бросится на аэродром. И будет всю дорогу думать, волноваться, то и дело причесывать свои короткие упрямые волосы, смотреть поминутно на часы, а в конце концов окажется, что вызвали ее от нечего делать.
— Заманчиво, Андрюшка, но ужасно глупо, — задумчиво ответил Виктор Гай.
И Андрей в тон ему продолжил:
— Рассудку вопреки, наперекор стихии…
А Виктору Гаю вдруг показалось, что нет на свете никакой Нади. Нет, не было и не будет. А был только давным-давно какой-то полусказочный-полуправдивый сон. И он поверил однажды в этот сон, а потом еще и еще вспоминал его и не заметил, как потерял грань между реальностью и фантазией.
И, поймав себя на этой мысли, Виктор Гай грустно улыбнулся и попытался разобраться в неожиданной путанице.
Кого он любит? Надю? Но выходит, что нельзя любить человека, если его нет рядом, если только осталась память о нем. Значит, он любит память. Но можно ли память любить? Ведь память не материальна. А что такое любовь? Что это за чувство, когда без всяких причин хочется одновременно и смеяться и плакать? Что это за чувство, которое не подвластно ни времени, ни расстоянию? Что это за чувство, с которым человек, даже умирая, называет себя счастливым и, потеряв любовь, даже будучи на вершине славы, остается несчастным? Знает ли кто-нибудь, почему появляется это чувство и почему уходит? И почему не хочет уходить, когда его гонят, бегут от него?