Именно интуитивно почувствовал Пантелей, что вращение турбины прекратилось чуть-чуть раньше.
Ему стало тревожно, и он поначалу не понял отчего. Но тут же сообразил: от преждевременной тишины.
Двигатель запустили вторично, и теперь Пантелей уже после перекрытия стоп-крана впился глазами в секундомер. Да, «выбег» снизился, но не настолько, чтобы вызывать серьезную тревогу. Все было в пределах установленных допусков.
И тем не менее Пантелей доложил инженеру полка, что «девяносто вторую» надо основательно проверять. Инженер встревожился. Если генерал приказал эту машину готовить, она к утру должна быть готова.
— Приборами проверили параметры? — спросил инженер.
— Я и без приборов слышу, — парировал Пантелей.
— Тоже мне волшебник, — недовольно ворчал инженер.
— «Выбег» замерили приборами. Он не превышал установленного допуска.
— Какого черта панику подымаете? — набросился на Пантелея инженер.
— Это не паника, — спокойно ответил тот. — На «девяностой» и «девяносто первой» такой же ресурс, но «выбег» значительно длиннее.
Проверили и ту и другую машины, сравнили — действительно длиннее.
— Это еще ничего не значит, — уже более мягко сказал инженер.
— А я думаю — значит, — твердо возразил Пантелей. — Ель не сосна, шумит неспроста. Машину выпускать в воздух нельзя…
Утром генералу предложили другую машину — «девяносто первую».
— А что с «девяносто второй»? — поинтересовался он.
Инженер ответил чистосердечно:
— На мой взгляд, она в порядке, но заупрямился техник. Подозревает неполадку в двигателе.
— Интересно, — сказал генерал и попросил вызвать техника.
Пантелей лаконично изложил свои выводы. А в заключение бросил раздраженно:
— Просто так ничего не бывает. Я сердцем чую беду.
— Современной технике голова нужна, а не сердце, — вставил инженер.
Но генерал спокойно возразил:
— Не скажите…
После полетов он распорядился снять с «девяносто второй» двигатель и отправить на завод.
Через некоторое время один из ведущих конструкторов позвонил в полк и сказал, что тому технику, который обнаружил дефект, нет цены. И если его из полка отпустят, завод возьмет его на должность инженера, даже если он окончил всего четыре класса. И еще сказал, что дефект, который он предугадал, им удалось обнаружить только с помощью специальной ренгеноустановки: маленькая внутренняя трещина вала турбины, но она могла в любой момент разрушить вал…
Сирота позвонил генералу, подробно передал разговор с конструктором.
— Объявите старшему технику-лейтенанту благодарность от моего имени, — сказал генерал. — Таких людей беречь надо.
— Мы-то бережем, да он увольняться в запас собрался.
— Почему?
— Тридцать восемь лет, а все старший лейтенант. И должность у нас есть для него, да кадровики упираются. «Не перспективный, — говорят, — образования высшего нет…»
Генерал помолчал, прокашлялся и сказал:
— Насчет образования, так он десять очков вперед даст некоторым образованным. Куда вы его думаете выдвинуть?
— Начальником группы в полковую ТЭЧ…
— Пишите представление и присылайте мне.
Через неделю Пантелей принял новую должность, а через месяц ему было присвоено очередное воинское звание — капитан.
— Капитан, — удовлетворенно сказал Пантелей, — это уже не старший лейтенант. Жить можно.
Истребитель завели на специальную площадку и надежно закрепили тросами. Виктор Антонович отошел в сторону, залюбовался убегающей к горизонту бетонной дорожкой. Он любил ее, эту бетонку, беседовал с ней, как с живой, все понимающей. После каждого полета, когда приземлившийся истребитель уже терял свою вихревую скорость, Виктор Антонович, притормаживая правым колесом, сворачивал на рулёжную дорожку, выравнивал машину строго по осевой линии и, прибавив обороты турбине, нежно говорил:
— Здравствуй…
И только в эти мгновения, впервые после команды на взлет, он расслаблялся и думал о чем угодно, но почти никогда о полете. К анализу полета он возвращался позже, нередко в самое неподходящее время. А здесь, на рулежке, когда до стоянки оставались сотни метров, он думал о Наде, о далеком Новосибирском академгородке, о неудобном расписании Аэрофлота и еще о чем-то очень близко связанном с его любимой женщиной.
Виктор Антонович не раз ловил себя на мысли, что без этих бетонных плит, без ангаров, без гула двигателей и без запахов аэродрома он не смог бы жить. Когда ему надолго приходилось отлучаться куда-нибудь, он особенно остро чувствовал нехватку запаха аэродрома, хотя никогда сам не знал, чем пахнет аэродром. Наверное, всем — лаком и синевой, простором и горячим асфальтом, ветром и керосином, потом и скоростью… Запах аэродрома нельзя услышать. Его можно только почувствовать.